Перед тем, как уйти в отпуск, он узнал, что солдаты, которые выносили тела из камеры, покончили с собой. Один перепилил вены деревянной расчёской. Другой сунул в рот ствол автомата. Третий лёг на включённую газовую плиту. Четвёртый выпил две бутылки уксуса. Чабров подшил это в отчёт, закрыл папку и загнанно посмотрел на Гура. Он будто прощался, не на месяц – на срок гораздо больший, до некой неизбежности.

В отпуске Гур спал по восемнадцать-двадцать часов в сутки. Яркие сны раскачивали его на внимательных, тёплых руках, в них было уютно, как в новенькой лаборатории, где всё и вся в твоей власти. Пробуждаясь, он видел, как умирает квартира – осыпается, тускнеет, сжимается, и спрашивал себя: почему объекты боялись спать? Почему рвали и потрошили собственные тела, пытаясь укрыться от некой тени?

Они просто не знали, что такое спать наяву. Их короткие сны были неспокойными и умерщвлёнными, они боялись долгой бесконечной дрёмы. Они были плохими людьми, преступниками (а его сестра?), и без сна с ними случились плохие вещи. Соки подопытных текли в никуда, Серой Бесконечной Твари не доставалось ни капли… а он, а с ним… Он должен узнать, что скрывается в пузыре сновидений и что приходит за тобой, когда депривация сна отказывает человеческому мозгу в привычном уколе. Или прав был Чабров, и всё дело в ядах реальности? Когда их скапливается критически много, за работу берётся механизм сна – нейтрализует, выводит губительные вещества, факторы; медленный сон, быстрый сон, простые и сложные химические реакции. А если бодрствовать достаточно долго, несколько суток, то случится отравление, галлюцинации… Или прислушаться к сумасшествию Фабиша, проводником которого стал старый еврей?.. Или… Чёрт побери, он должен понять! Узнать, что увидели те несчастные!

Освободиться от вопросов.

Провести последний эксперимент.

Потому что… потому что в предсмертных словах объекта № 5 был проблеск откровения. Истиной свободы – свободы от всего.

Но Гур долго не решался, обессиленный постоянным страхом, схожим в своих нечётких формах со страхом детства – маленький Виль боялся, что родители не вернутся домой, им станет плохо на работе и они умрут.

Иногда он вполголоса разговаривал с сестрой, призраком. Он не думал о разговорах с Любой как о чём-то странном. Кто ещё будет с ней разговаривать?

В один из дней раздался телефонный звонок.

Сильный мужской с насмешливой ноткой голос сказал:

– Ты ещё не решился?

– На что?

– Не спать.

– Кто это?

– От тебя больше ничего не просят… да здесь и не нужно.

– Кто…

– До свидания, братик. Увидимся.

И – гудки.

Он ещё долго стоял в коридоре, сжимая холодную матовую трубку и пытаясь понять, как голос из незнакомого стал знакомым, знакомым до боли, до крика, как в несколько фраз плавно перетёк из мужского в женский… в голос его…

Приготовления заняли два дня. Списать со склада пять баллонов с «будильником» оказалось не так трудно, как он думал. Гур не питал надежды, что его махинации с бумагами останутся незамеченными, но когда это произойдёт, он… познает откровение. Или безумие. Есть ли разница?

Его охватило лихорадочное веселье. Закрывшись в комнате Любы, он проклеил дверные и оконные щели полосками газет, устроился на полу и немного приоткрыл клапан. Нужна самая малость, вначале – да. Два предыдущих дня он не спал без помощи газа.

день третий

Книги. Он подготовил много книг. Они помогут.

день четвёртый

Он открыл первую попавшуюся книгу и стал писать между печатных строк. Он рассказал всё, что знал, о чём догадывался или додумал: о Фабише, о Чаброве, о Саверюхине… Это было легко и правильно. Внутренний голос усиливался, пока не обрёл независимые интонации, отслоился от Гура. И тогда пришёл страх, клейкий, семенящий, тараканий. Но…

Эксперимент должен продолжаться.

день пятый

Болели мышцы. Это неплохо – отвлекало. Хуже было то, что упало зрение: он читал и писал (о папе, маме, Любе – все мелкие грешки и большие прегрешения, нельзя такое скрывать, надо вывернуть людей, как карманы), практически уткнувшись в книгу носом.

На стенах потрескивали обои. Он огрызался. Иногда вставал и ходил, чтобы прогнать вязкую сонливость. В конце дня увеличил подачу газа.

день шестой

Цвета, они путались. Он знал, что перекинутое через спинку стула платье сестры – тёмно-зелёное, но сейчас оно было красным. Красным, как артериальная кровь.

Глаза словно засыпали песком. Когда Гур опускал веки, они больно царапались.

– Ты видишь это, Виль, – сказал кто-то.

Кто-то…

день седьмой

Предметы откликались только на прикосновения. Если не брать их в руки, они могли быть чем угодно. Даже чем-то живым.

Заложило нос. Саднило горло. Руки и ноги ритмично дрожали.

день восьмой

Ему казалось, что он Мария Манасеина, физиолог, а за окном конец девятнадцатого века. Он – она – не давал щенкам спать. На пятый день щенки умерли.

день девятый

Он говорил сам с собой. Речь стала нечёткой, бессвязной. Полуслепой взгляд скакал по комнате: этажерка, шкаф, кровать, мёртвые щенки с погрызенными переплётами… сконцентрироваться не получалось. Кружилась голова.

день десятый

Стена распалась на треугольные пылинки. За стеной был пруд и дорожки по обе его стороны, бегущие к лесу. У воды стоял баллон. От баллона топорщился огрызок шланга. Когда Гур подошёл и крутанул вентиль, из него вырвался смешной розоватый дым, заиграл резиновым хоботом.

день одиннадцатый

В углу комнаты гнусно хихикнули.

– Прости, братик, – сказал двойник Гура голосом Любы. – Я не должна была так поступать.

Гур открыл и закрыл полный песка рот.

– Ведь я терзала тебя, Виль? Своей болью, своим адом? Ведь так? Мне следовало умереть раньше.

Двойник ударил себя по щеке.

– Плохая, плохая сестра. Но… что ты почувствовал, когда понял, что пришли не за тобой? Облегчение? Радость?

– Облегчение, – промямлил Гур. – И страх.

– Прости меня за это. Но теперь всё позади. Ты ведь видел штрафной лагерь и закрытые гробы?

– Зачем… зачем гробы?

– Потому что зекам, которые хоронят зеков, не положено было видеть того, что сделали с их товарищами в медицинском корпусе. Понимаешь, братик? Я тоже там – в одном из этих гробов. Они отпилили мне кусок черепа… отпилили, когда я ещё была жива.

Существо в углу комнаты вытянуло вперёд руку и показало выжженный лагерный номер:

– Видишь?

Да, он видел. Сейчас и раньше. Они оба умели видеть и чувствовать происходящее с ними. Дар разнополых близнецов, расщеплённая плоть, но не связь.

В моменты эмоциональных амплитуд он подключался к голове сестры, примагниченный её болью или страхом. Никакого мысленного понимания, разговоров на расстоянии – только кусочки пережитых на двоих кошмаров, вспышки неконтролируемого слияния, скоротечного, болезненного. Одинаковые сны, которые снами не являлись. Это было забавным и даже полезным в детстве (если бы не Люба, он не выбрался бы из карьера, в котором сломал ногу), но со временем стало обременительным. Пугающим.

– Да, ты всё видел! Допросы, боксы, перегон, гробы в ямах! – внезапно закричал двойник. – Ты знал, что со мной делают! Как ты можешь жить с этим?!

У Гура подёргивался левый глаз. Он чувствовал себя отвратительно пьяным.

– Можешь и будешь, – успокоившись (или подавив непрошеный голос), сказало существо. – Потому что мы – это вы. Внутренние демоны, изнанка души. Во сне вы…