Мы спускаемся к реке Саванна и шагаем по вымощенной булыжником улице, тянущейся вдоль берега, у самой воды. Здесь находится наше с Лютером любимое кафе, где подают морепродукты. Заведению уже не один десяток лет. Именно сюда Лютер пригласил меня во время моего первого посещения города. Когда мы подходим к двери кафе, он говорит:

– Я плачу́.

Лютер в курсе моей финансовой ситуации.

– Ну, если вы настаиваете, – отвечаю я.

Создается впечатление, что студенческий городок Университета Содружества Виргинии занимает львиную долю территории центральной части Ричмонда. В январский полдень я пытаюсь найти дорогу в Департамент криминалистики, находящийся на Уэст-Мэйн-стрит. Кайл Бендершмидт возглавляет его уже двадцать лет и правит им железной рукой. Его кабинет занимает всю угловую часть этажа. Секретарша предлагает мне кофе. Я и не думаю отказываться. Ровно в три часа дня появляется знаменитый криминалист и с улыбкой приветствует меня.

Доктору Бендершмидту лет семьдесят. Он строен, энергичен и все еще одевается как студент, которым был когда-то давно: накрахмаленные брюки цвета хаки, мокасины, рубашка с пуговицами на воротнике. Хотя Бендершмидт весьма востребован как эксперт, он не утратил вкуса к преподавательской работе и каждый семестр ведет два курса. А вот выступать в судах не любит и всячески пытается избегать дачи свидетельских показаний перед присяжными. Мы оба прекрасно понимаем, что, если дело дойдет до повторного судебного процесса по делу Куинси Миллера, это, скорее всего, произойдет лишь через несколько лет. Обычно Бендершмидт изучает то или иное дело, готовит список замечаний, предлагает свои выводы и мнения по тем или иным спорным вопросам, а затем переходит к рассмотрению следующего кейса, предоставляя юристам выполнять их работу.

Я следую за Бендершмидтом в небольшой конференц-зал. Там на столе лежит пачка материалов, которые я отправил ему три недели назад: фотографии и диаграммы с места преступления, снимки фонарика, протокол результатов вскрытия, а также протоколы судебных заседаний – почти 1200 страниц.

– Ну и что вы по этому поводу думаете? – спрашиваю я, указывая на бумаги.

Бендершмидт улыбается и качает головой:

– Я прочитал все, и мне не совсем понятно, как так получилось, что мистера Миллера осудили. Но, с другой стороны, этот случай нельзя назвать необычным. А что все-таки произошло с фонариком?

– В хранилище вещдоков, где копы держали улики по данному делу, возник пожар. Фонарик в итоге так и не нашли.

– Да, я прочитал в материалах и об этом тоже. Но что же было в действительности?

– Этого я пока не знаю. Мы не расследовали все обстоятельства, связанные с пожаром, и, вероятно, не сможем этого сделать.

– Что ж, в таком случае давайте допустим, что пожар был устроен нарочно и кому-то было нужно, чтобы фонарик исчез. Без него прямых указаний на Миллера как на убийцу нет. Что полицейские выиграли, уничтожив фонарик и не дав присяжным взглянуть на него?

Я чувствую себя как свидетель, которого подвергают перекрестному допросу и пытаются поймать на вранье.

– Хороший вопрос, – говорю я и отхлебываю кофе. – Поскольку нам приходится делать допущения, давайте предположим, что полицейские не хотели, чтобы эксперт со стороны защиты получил возможность внимательно рассмотреть предмет, о котором идет речь.

– Но ведь никакого эксперта со стороны защиты не было, – возражает Бендершмидт.

– Конечно, нет. Подсудимый был бедным человеком, адвоката ему назначил суд. Выделить средства для привлечения эксперта в интересах защиты судья отказался. Копы, вероятно, предвидели такой поворот событий, но решили не рисковать. Они подумали, что смогут найти эксперта вроде Норвуда, он с радостью проведет анализ по фотографиям и сделает выводы, базируясь только на них.

– В ваших рассуждениях есть логика.

– Мы ведь с вами лишь предполагаем, доктор Бендершмидт. На данный момент это все, что мы можем сделать. Не исключено, что эти мелкие брызги крови на фонарике принадлежат не убитому, а кому-то другому.

– Совершенно верно, – отвечает он с улыбкой, словно у него уже возникла какая-то догадка. Бендершмидт берет увеличенную фотографию двухдюймовой линзы фонарика. – Мы – я и кое-кто из моих коллег – изучили этот снимок, используя возможные способы увеличения четкости изображения. Так вот, я даже не уверен, что эти брызги – человеческая кровь, да и вообще кровь.

– Но если это не кровь, то что же это такое?

– Сложно сказать. Не факт, что фонарик вообще побывал на месте преступления. Не известно, откуда он взялся и почему на поверхности его линзы появилась кровь – если, повторяю, это действительно кровь. Количество вещества настолько ничтожно, что определить наверняка нет никакой возможности.

– Если это брызги крови, получается, что они должны были попасть и на дробовик, и на убийцу?

– Весьма вероятно, но мы никогда этого не узнаем. Ведь ни дробовика, ни одежды преступника в распоряжении следствия не было. Но нам известно, что орудием убийства был дробовик, поскольку стреляли картечью. В результате двух выстрелов из дробовика в таком сравнительно небольшом замкнутом пространстве количество крови должно было быть огромным, она должна была залить все вокруг. Полагаю, фотографии это доказывают. Удивляет, однако, то, что отсутствуют кровавые отпечатки обуви убийцы – уходя, он должен был бы их оставить.

– В описании места преступления об этом не сообщается.

– В таком случае я должен заметить, что убийца, похоже, предпринял весьма серьезные усилия для того, чтобы замести следы. Отпечатков пальцев нет, так что он, наверное, действовал в перчатках. Отпечатков обуви тоже нет – значит, подошвы его сапог или ботинок были чем-то защищены. В общем, преступник был на редкость опытным и изощренным.

– Если в деле были замешаны члены какой-нибудь банды преступников, они могли нанять профессионала.

– Ну, это уж вы разбирайтесь. Я в такие дебри не лезу.

– А мог преступник стрелять из дробовика одной рукой, а в другой в это время держать фонарик? – интересуюсь я, хотя ответ на данный вопрос совершенно очевиден.

– Это крайне маловероятно. Но речь идет о маленьком фонарике с двухдюймовой линзой. Можно, зажав его в руке, той же самой рукой придерживать дробовик за цевье. Это допущение, оно укладывается в картину преступления, изложенную обвинением. Однако у меня есть серьезные сомнения в том, что фонарик вообще был на месте преступления во время его совершения.

– Норвуд засвидетельствовал, что на фонарике присутствуют мелкие брызги крови жертвы.

– Норвуд в очередной раз ошибся. Его самого следовало бы посадить в камеру.

– Ваши с ним пути пересекались?

– Да. Дважды. Я опроверг два его заключения, из-за которых в обоих случаях подсудимых отправили в тюрьму. Но они оба все еще находятся за решеткой. Во времена его популярности Норвуда хорошо знали в определенных кругах, но таких, как он, было много. К счастью, теперь он отошел от дел, однако многие типы, которые занимаются тем же самым, все еще остаются в обойме. Когда я об этом думаю, мне просто плохо становится.

Затем Бендершмидт обрушился с уничтожающей критикой на недельные семинары, при помощи которых офицеры полиции, следователи, да что там – все, у кого найдутся деньги, чтобы оплатить участие, – могут в сжатые сроки пройти обучение, получить соответствующий сертификат и объявить себя экспертами-криминалистами.

Наконец, выпустив пар, Бендершмидт продолжает разговор, касающийся того дела, по поводу которого я к нему приехал.

– Со стороны Норвуда было крайне безответственно заявить жюри присяжных, что брызги на фонарике – это кровь Руссо. – Он качает головой, и в этом движении отчетливо читаются изумление и отвращение. – Возможности научно доказать это просто не существует.

Норвуд на суде сказал, выступая перед присяжными, что мелкие брызги крови не могут разлетаться по воздуху более чем на сорок восемь дюймов. Именно так было принято считать в то время, когда проходил процесс над Куинси Миллером. А значит, если верить Норвуду, ствол дробовика находился в непосредственной близости от жертвы. Однако в действительности все обстоит иначе, поясняет Бендершмидт. Степень разлета брызг крови в каждом конкретном случае может очень сильно разниться. Поэтому упомянутое утверждение Норвуда по поводу сорока восьми дюймов – грубая ошибка.