Литмир - Электронная Библиотека

Казачество до Ярослава, сына Владимира, было при каждом крупном городе. Всем этим «мясом» князь обрастал именно в Новгороде, представляющем в те времена огромную вольнонаёмную ярмарку подобного «товара». Туда стекался боевой и нахрапистый люд со всего света, желающий послужить за «не задаром».

Дунав был при Сфендославе уже больше двух лет. Никто богатыря в наставники к князю не ставил, но он и не напрашиваясь умудрился им стать. Нет, конечно, ещё младому поскрёбышу, будущему киевскому князю мать отрядила для защиты и воспитания целого воеводу, и тот никуда не делся. Так в наставниках и числился. А вот Дунав, как старший и опытный воин в учителя попал сам собой. Так получилось по жизни. Как-то само срослось. Учил младого князя что сам умел, не навязывая давал дельные советы. Сфендослав к дружиннику прирос как к старшему, да и как вояка Дунав был действительно знатный, опытный. Ни одну орду прошёл и ни одного князя с каганом поменял.

Так вот этот богатырь с косой саженью в плечах, не обращая внимания на разгульное окружение, самозабвенно давил пол плясом. Пьяный был, чего греха таить. И так-то он плясать не мастак, а уж под хмельное пиво и подавно коряво у него выкорчёвывалось.

Но у русинов под чарку зелена вина всегда как ни у людей. Кому медведь на ухо наступил, непременно принимается петь, корча из себя соловья доморощенного. Притом праведно пологая, что голос по тону выше, когда громче. Поэтому вопит он на одной ноте, но с разной силой остервенелости, пытаясь изобразить хоть какую-нибудь мелодию.

А у кого ноги ни из того места выросли и не теми руками вставлены, непременно пускается в пляс. Вот Дунав как раз являлся ярким представителем из последних. Руки сами по себе махались, ноги тоже с хозяином не дружили, но он упорно, сосредоточенно и даже с некой внутренней злостью, уперев мутный взгляд в заплёванный пол, выписывал кренделя с притопами и прихлопами, никогда не попадая в такт музыки, от чего при весёлом незатейливом плясе морду лица имел зверскую и собой недовольную.

Вот такая вот пёстрая картинка нарисовалась на княжеском пиру к моменту его безвременной кончины. Буйны молодцы, не видевшие белого света уже третий день, при этом неожиданно умудрились заполучить «конец этого самого света».

Распахнулись тяжёлые дубовые двери, толкаемые двумя верзилами из теремной прислуги. Попадали на пол перепуганные музыканты. И, вместо того чтобы продолжать играть и радовать людей, побросали все свои расписные игрульки и пустились по-пластунски наутёк ныкаться в щели как тараканы, забиваясь под столы и прячась под свисающей скатертью.

Боярские мордобойщики враз протрезвели и гурьбой кинулись усаживаться на скамьи, толкаясь как перепуганные бараны перед стрижкой, и наперегонки пристраивая зады на лавки. При этом натужно стараясь принять добропорядочный вид, почти думающий. Драчуны, торопясь как при пожаре, судорожно запахивали рваные рубахи и утирали кровушку с разбитых морд. У кого «украшения» рукавом с лица было уже не смахнуть, нарочито показательно прятали глаза в заляпанный пол, будто что там важного потеряли и непременно в аккурат теперь им срочно понадобившееся.

Купеческие сыны с противоположной стороны зала самую малость затормозили и среагировали не столь дружно, но всё же некоторое время погодя без согласования, приняли тем не менее единое совместное решение. Нет, они ни стали притворяться умными, ни стали корчить из себя трезвенников, уподобляясь боярам, и глаз навыкат, красных как у варёных раков прятать не стали. Они целиком как один спрятались, сползя под стол за скатерти и дружно забившись под лавки.

То же самое, но дружно, по-военному проделали нагие до безобразия ближники князя. Раз, и ни одного голого тела над столом не наблюдается. Только громкий шорох и бряцанье слышалось из-под княжеских скамей. Видно, решили служивые, что пора уже впервые за три дня одеться и разобраться, из конца в конец в горах одёжного хлама, что валялся по полам «аккуратно» раскиданным.

А вот бесстыжие голожопые девки с сиськами на перевес, прости их, Господи, наоборот, таиться и не подумали, а наигранно тяжело, с видом неимоверной усталости плюхнулись на княжеские скамьи синюшными задами, и все как одна приняли страдальческий вид, мол посмотрите на нас сиротинушек, как мы бедные за эти три дня уработались, ухомаздались и ухряпались, так что и «кыш» вымолвить не в состоянии.

Лишь один гуляка «конца света» совсем ни приметил и никак на него не среагировал. Как плясал Дунав посреди загаженной светёлки, так и продолжал заниматься этим самоистязанием. И плевать ему было на то что игруны замолкли и вокруг наступила кладбищенская тишина. Доказал богатырь всему миру, что для настоящих танцев главное не музыка с ровной поступью, а состояние души и глубинная потребность в излиянии резких и порывистых телодвижений, коими выплёскивал из себя танцующий избыток внутреннего негатива.

Вот в этом плясовом состоянии и была застигнута душа Дунава «концом света» неуёмного пиршества. Никого и ничего он не слышал вокруг. Никого и ничего не видел, а главное – он из этого ничего и не хотел. Пьяный русин зациклился в злобе, осерчавши на самого себя. Ногами в танце себя бил, руками в песне молотил. Слеза пьяная с глаза вытекла, слеза горькая, как и жизнь непутёвая…

Меж распахнутых дубовых дверей, украшенных причудливой резьбой, молчаливо грозно стояла баба, словно морок. Стояла на пороге и смотрела, не входя в зал. Невзрачная такая с виду, казалось бы, из простых. Одета ни броско, ни ряжено словно вечная вдова, вынужденно доживающая свою опустошённую жизнь. Платье длинное в пол цвета коры мокрого дуба. Платок в цвет одеяния, лишь чуть тоном светлей покрывал её сверху полностью, скрывая голову плотным обхватом, выделяя в прорези неестественно белый лик хозяйки, как у покойницы.

Вся простая собой. Таких по базарным рядам в торговый день можно сотнями встретить, вот только лик у этой бабы был совсем непрост. Ничего на нём не было: ни красок, ни сверкающих украшений, ни одной хоть маломальской эмоции, словно выточенное из молочного камня. Только этот камень внешности вокруг такой ледяной холод рассеивал и такой страх разливал, что лишь мельком взглянув, самый храбрый обделается.

Одного взгляда на эту бабу было достаточно чтобы внятно понять – непростая она, а Матёрая. А лицо её хоть и выражало внешнее спокойствие, но любой чувствовал – от него исходит лютая злость и никакая ни будь там сама в себе безобидная, а реально действенная, та, что и прибить может за раз одним сказанным словом, а может быть даже и просто мыслью.

Эту с виду невзрачную бабу боялись не только многие, а абсолютно все, кто знал о её существовании. Что в родном Киевском княжестве, что в соседних землях, что в дальних сторонах и даже за морем. Тот, кто волей или неволей с ней сталкивался по каким делам, боялись её до смертушки, но и молиться на Матёрую начинали как на земное и всемогущее божество.

В руках она держала деревянный посох в рост себя с причудливым набалдашником. Вторую руку сжимала в кулак, и с такой остервенелостью, что кисть от сжатия сделалась белее лица. Того и гляди светиться начнёт неопалимым пламенем.

Звали Матёрую по-разному. Попы новой церкви – царицей Еленой. Ближники, что допущены были до тела в бане – Преславой. Многие для пущей уважительности величали Преславой Олеговой или просто княжной Олеговой. Но это за спиной, а в глаза обращались только титулом – Матерь. Лишь один Сфендослав её никак не называл по именам и титулам, кроме как мама, а по-другому ему не положено было.

Прервал князь своё застольное непотребство. Упрятал бесстыжее хозяйство и повязал штаны, чтобы не упали. За рубахой как дружки не кинулся, но и как девки усаживаться на скамью не спешил. Встал столбом. Сильные руки в напряге сложил на груди. Встряхнул чёрными кудрями. Хмурый пьяный взгляд уставил на появившуюся, и приняв вид ни то гордого орла, ни то упрямого барана замер в ожидании.

Переступила Матерь порог, оглядела стол ледяным взором и уставилась на сына, сверля и вымораживая его застывшими глазами. Только лишь узрев распластанную девку пред ним на столе, впервые за всё время своего пребывания в этом зале, нервно дёрнула веком. Видно, этот натюрморт среди недоеденной снеди, даже её железную выдержку перехлёстывал.

4
{"b":"735907","o":1}