В помощь главврачу сюда прибыла пара юных врачей-онкологов в званиях лейтенантов медицинской службы – недавних выпускников Самаркандской военно-медицинской академии. Они выглядели похожими друг на друга, как близнецы. Оба веснушчатых, русых, обмундированных в новенькие лейтенантские формы. Их можно было легко перепутать, если бы не круглые очки, надетые на глаза лейтенанта Антона Ведерникова. Да, и лейтенант Александр Воронин был, пожалуй, немного повыше ростом и похудее своего коллеги.

Врачом-рентгенологом сюда назначили Александру Фёдоровну, миловидную и совсем не старую женщину с копной рыжих и густых волос на голове. Её привезли в госпиталь вместе с лучевой установкой откуда-то из тыла. Она была немножко странная, и как говориться слегка не от мира сего. Это выражалось в её вечной рассеянности и полной наивности. Но тем не менее специалистом она слыла хорошим и опытным.

Старожилами эвакогоспиталя стали медсестра Мария Васильевна, сухая и угловатая женщина средних лет, и старшина Семёныч, хромой усатый дядька лет пятидесяти с густыми седыми усами и морщинистым лицом. Он давно был комиссован с фронта по ранению в ногу, но сам попросился в госпиталь на должность повара и завхоза, поскольку сам из этих мест. Да ещё три пожилые вольнонаёмные санитарки, оставленные здесь ввиду своего возраста. Они, привыкшие ко всему, иногда брюзжали на пациентов, но в душе, несомненно, жалели их и добросовестно ухаживали за ними.

После канонад, утихших здесь всего неделю назад, как-то разом наступила тишина. Мирная тишина, лишённая ежеминутной и каждодневной тревоги. К ней надо было ещё привыкнуть, что стало совсем не просто, особенно тем пациентам госпиталя, которые и не помнили уже такой мирной жизни. Они, бывшие бойцы, варились в адском котле, приправленном лишениями, болью, страхом и кровью, неимоверно долгие годы войны.

Пришедшая внезапно тишина была звенящей и какой-то пугающей. Сознание пока не свыклось с ней и не позволяло чувствовать себя в полной безопасности. Души бойцов, искорёженные войной, не научились ещё верить в нее и принимать мирную жизнь как должное.

Такое настораживающее безмолвие накрыло госпитальные коридоры и повисло в ближайшей округе. Не пели даже птицы в лесу! Те немногие пернатые, оставшиеся здесь и, по-видимому, напуганные недавними громкими разрывами снарядов и мин, также не успели ещё привыкнуть к своему мирному птичьему существованию. Многие гнёзда с едва оперившимся молодняком были снесены с деревьев взрывной волной, и лесные птицы, оказавшиеся в одночасье бездетными и бездомными, пока ещё беззвучно прятались в кронах.

Июльская жара и полное безветрие дополняли картину. Широкая гладь озера, не потревоженная даже рябью, напоминала огромное зеркало без трещин и сколов. В этом зеркале отражались золотом яркие солнечные лучи. Зелёные побеги тростника с кисточками бежевого цвета, растущие по берегам, стояли ровной, не колыхающейся стеной, без малейшего намёка на дуновение ветра.

Редкие тонкоствольные сосны, окружающие госпиталь и доходящие почти до самого озёрного уреза, смотрели вертикально ввысь. Их кроны были безмолвны и бестрепетны.

Жаркий и мирный летний день в белорусской глубинке, погрузившейся в тишину после долгожданного освобождения.

Гвардии капитан Егор Фролов, бывший командир отряда полковой разведки, высокий, широкоплечий и светловолосый мужчина, стоял и смотрел в открытое настежь окно госпитальной палаты. Он был одет в больничную хлопковую пижаму белого цвета, совсем не привычную для него после долгих лет ношения военной формы.

Ровная гладь озера слепила ему глаза яркими солнечными бликами. Он жмурился, но не отводил взгляда от прекрасного мирного ландшафта за окном. Из-за застывшего в полном безветрии леса и озера ему казалось, что окружающий вид похож скорее на какую-то яркую картину, нарисованную потрясающим художником-пейзажистом, чем на реальную природу.

Да и вообще всё, что сопутствовало его жизни в последнюю неделю, больше походило на какую-то чудовищную ирреальность! Даже вернее на галлюцинацию, в которую невозможно было поверить, и которую он никак не мог понять и принять.

Всё его сознание сопротивлялось этой жуткой и несправедливой объективности – вердикту врачей, поставивших ему диагноз «быстропрогрессирующая саркома». Как это возможно? Ну никак не могла у него, кадрового военного, начавшего войну с первого её дня, появиться эта ужасная болезнь, не оставляющая ему никаких шансов на жизнь!

Он на фронте давно был знаком со смертью. Ходил с ней бок о бок и привык к мысли о возможной гибели в бою. Но тихо и безропотно умирать здесь, на койке в белоснежной палате, он был не согласен! Ни за какие коврижки! Хотя кто его слушал и у кого он мог выторговать такую возможность погибнуть в бою?! Он не верил ни в Бога, ни в чёрта! А других инстанций, у кого могли быть ключи от его жизни и дальнейшей судьбы, гвардии капитан-разведчик Фролов не знал.

Чёртово колено начало болеть у него месяца четыре назад. Егор в первое время вроде бы свыкся уже с этой тупой болью, мучившей его. Научился умело скрывать её и жить с ней. Даже усиливающаяся хромота несильно мешала ему ходить в разведку за линию фронта. С началом наступления он по-прежнему добывал разведданные и приводил языков с вражеской территории. Правда, со временем опухшее колено всё более нещадно ныло и не давало уснуть.

Егор не мог определить причину боли. Он предполагал, что повредил колено в одном из походов на вражескую территорию. Но где, когда и как, вспомнить не мог. Надеялся, что со временем боль пройдёт и нога восстановится. Поэтому-то поначалу и не обращался к медикам за помощью. Он опасался, и не без основания, что эскулапы отправят его на лечение в тыловой госпиталь. Как он, командир отряда разведчиков, мог пропустить такое долгожданное фронтовое наступление?!

Дни и недели шли, и его самочувствие становилось только хуже. Наступать на ноющую ногу становилось всё тяжелее и невыносимее. Скрывать хромоту от командиров тоже уже стало непросто. Знакомая сестричка из медсанбата дала Егору какое-то обезболивающее средство, но оно почти не помогало. Точнее сказать, немного снимало боль сначала, а потом и вовсе стало бесполезным.

Как-то во время построения части для награждения бойцов Егора вызвали из строя, чтобы вручить ему орден Отечественной войны первой степени, в дополнение к уже имеющемуся у него ордену второй степени.

Награда была заслуженной и выстраданной. Получил её гвардии капитан Фролов за взятие языка, за которым охотился во вражеском тылу три дня.

Сложность заключалась в том, что обычный окопный солдат вермахта не подходил на эту роль. Нужен был пленный специфический, из сапёрных частей и желательно офицер.

Немцы установили мины на обходных полях и засекретили места их расположения. Знали об этих заминированных участках фланга только высшие командиры и те сапёрные части, которые сами это исполнили. В какой-то момент процесс установки мин был замечен с воздуха нашим самолётом-разведчиком, но подробности его были не ясны и, конечно, требовали взятия языка.

Вот и пришлось капитану Фролову с отрядом других разведчиков перемещаться ночами по фашистским тылам, хоронясь по лесам в дневное время. Они искали расположение сапёрной части фрицев.

В то время больное колено ещё не особенно мучило Егора, и он справился с задачей, хоть для этого пришлось несколько раз вступать в короткие бои и уходить от гитлеровцев, преследовавших их отряд по пятам.

Живёхонький и почти невредимый обер-лейтенант немецкой сапёрной роты был доставлен через линию фронта и передан в руки командования.

И вот примерно через месяц после этого рейда по вражеским тылам командир дивизии полковник Саблин, держа в руке отрытую коробку с орденом, вызвал Егора из строя.

Гвардии капитан Фролов вышел к нему строевым шагом, который давался уже очень нелегко. Как ни старался Егор скрыть боль от окружающих, опытный боевой полковник заметил это. Он сам подошёл к Фролову после построения и поначалу задал всего один вопрос: