Часы пробили восемь. Санитары переглянулись, почти начали было вставать, но тут дверь в паб распахнулась, и в нее ввалился Он.

Он – симпатичный, но немного потрепанный мужчина в заснеженном рыжем, глупом из-за того, насколько он не соответствовал погоде, тренче. В очках с роговой оправой, с неуместно хорошей стрижкой. Я присмотрелась, он был не симпатичный, он был красивый, пусть и выглядел так, будто вывалился нам на порог из какого-то старого детективного фильма.

– Здравствуйте, – громко проговорил он, – позвольте представиться. Я – Следователь из города. Займусь вашим убийством.

Ксения не изменилась в лице – почти. Что-то появилось: довольство собой, ситуацией? Мне не нравилось, что она рискует, не нравилось, что она из-за этого может попасть в беду, поэтому – ну и чтобы насолить главе деревни, в конце концов, она должна была быть благодарна, что я ее мерзавца-мужа на куски изрубила, мне так кажется – я драматическим визгом-шепотом вопросила в общей тишине:

– Что же будет, если он эксгумацию делать надумает? Это ведь так называется? Когда гроб выкапывают и тело достают, чтобы рассмотреть?

После этого все зашевелились, санитары так особенно, и вот мы уже были и пересчитаны, и отчитаны за поведение – я вроде как и больше всех, но и меньше, потому что санитары были уверены, что я из тех немногих, кто в лечебнице по делу. Вот мы оказались в автобусе, каждая и каждый на своем месте, я подсуетилась, и мое стало рядом с Ксенией. Она рассматривала машину Следователя, желтые окна паба, грела дыханием стекло, протирала ладонью, чтобы можно было разглядеть.

Мне хотелось предупредить ее, поговорить, объяснить, что ее способом ничего не добиться, но не в автобусе же.

В лечебнице было холодно. Мороз полз из окон, сочился со стен, леденил с пола. Я была уверена, потолки тоже промерзли, надо запомнить – можно будет взобраться на стремянку, чтобы выяснить, когда нужно будет привлечь или отвлечь внимание. В лечебнице было так холодно, что приходилось одеваться не перед выходом наружу, а наоборот, когда мы возвращались.

– В общую или по спальням? – спросил Алексей.

– Вы санитары, вы и решайте, – величаво ответил Наполеон.

Я бы предпочла общую гостиную, вместе и теплее, и проще за Ксенией следить, Алексей явно тоже, но Антон решил, что пора закругляться, поэтому нас развели по спальням, сначала всех развели, потом всех заперли – отчего-то это считалось более безопасным. Я засекла пятнадцать минут, обычно этого хватало, чтобы санитары добрались до своих комнат. Чтобы не скучать, достала из тайника телефон – 92 процента заряда, не обманули, этот и правда лучше держит. Я открыла приложение дневника, кратко записала события дня, полистала ленту в инстаграме, прочитала пару статей – ничего интересного, поэтому я спрятала телефон, открыла дверь секретным ключом и пошла к комнате Ксении.

У нее не было заперто, потому что ее положение в лечебнице было неопределенным. Ее не закрывали снаружи, но комната все равно находилась в крыле пациентов. Я была уверена, что смогу отговорить ее от глупой затеи, пусть на это и уйдет вся ночь. Уверенность никуда не исчезла, но реализовать идею было несколько непросто – [Ксении] уже не было в комнате.

Дурная безмозглая девица! Посмотрим, что она скажет.

Это был скверный день. Каждую третью пятницу Наполеон получал в свое распоряжение проигрыватель – какая-то давняя договоренность с санитарами, ума не приложу, почему они ее соблюдали. И весь день, с восьми утра до того счастливого момента, когда кто-то из санитаров не терял терпение, обычно это происходило в районе девяти, десяти вечера, и не отбирал проигрыватель – все эти часы Наполеон крутил по кругу одну и ту же пластинку – сборник лучших хитов Квин. В детстве я наизусть знала, какая песня будет сейчас, сколько продлится, в какой момент отчаяние в голосе Меркьюри причинит мне физическую боль. Когда я подросла, несколько средне-неприятных минут в компании Анатолия принесли мою собственную договоренность, и я получила возможность покидать лечебницу – в каждую третью пятницу.

Интересное дело с этими договоренностями. Любитель коллекционировать чужие первые секс-опыты Анатолий давно уже здесь не работал, а я все не потеряла своей свободы. Иногда мне казалось, что мы живем в волшебном мире, где любые фразы становятся заклинаниями, а любые подарки только кажутся добрыми. У меня была возможность покидать лечебницу, и она позволяла мне сохранять видимость того, что работаю здесь, а не содержусь, она позволяла мне вырваться на несколько часов – но жестокое, злое в этом было то, что мне всегда приходилось возвращаться. Я боялась разного:

– что кто-нибудь из санитаров с позором поволочет меня обратно,

– что я потеряю эти несколько часов наедине с собой или хотя бы с формально нормальными людьми,

– что, если и выйдет сбежать, со мной случится что-нибудь ужасное. Я видела достаточно новостей, читала достаточно книг, чтобы усвоить – человеческая фантазия не знала границ в вопросах пыток.

Кстати, о пытках.

Это был скверный день. Я проспала, поэтому не успела ускользнуть до того, как Наполеон начал слушать Квин, и ох, воспоминания – о пластинке, о первых годах в лечебнице, о детстве – они обрушились на меня, обрушили мое давление, голову повело, стало даже холоднее, чем обычно, я испугалась, что сейчас меня не выпустят, поэтому поторопилась. Забыла взять шапку и перчатки, поэтому сразу же окончательно замерзла, но возвращаться не стала, закуталась в капюшон, как какая-то хренова Красная Шапочка, и пошла в лес.

Мне нужно было наслаждаться, шагать размеренно, чтобы оказаться в моменте, насладиться им, но было очень холодно и наслаждаться не получалось. Я думала о девушках в порно, которые обнаженные мастурбируют на снегу и выглядят совершенно довольными, думала о деревьях, которые трогали черными лапами сизое небо, но совсем не держали его, скорее ковыряли, пытались разорвать, чтобы оно скорее рухнуло, думала о том, как хотелось бы, чтобы интернет работал быстрее и без перебоев, и как хотелось бы сбежать из лечебницы, а лучше – вообще отсюда, но это ведь правда – если тебе некомфортно в одном месте, будет некомфортно во всех – сложность была в том, что я никак не могла принять это. Я была согласна, я понимала, но смириться не могла. Еще я думала, что, раз уж я Красная Шапочка, то мне, должно быть, полагается Волк – было бы здорово, чтобы это был Волк как в балете, который я видела однажды и который был совершенно о другом. Там Волк был не хищником, а партнером Шапочки, и они вместе пришли на бал, и у них был прекрасный танец, чувственный, стильный. Я люблю балет. Хотела бы посмотреть его по-настоящему.

Где-то на этой мысли у меня за спиной захрустели ветки, зачавкала грязь – вот они, мои волки. Не хищники, привлекательные или хотя бы опасные, просто местные мерзавцы. Мои ровесницы, ровесники, с некоторыми я, помню, играла в детстве, до лечебницы, некоторых помню только подростками, возможно, их родители переехали сюда или сослали только их – в любом случае было от чего озлобиться, а я была хорошей целью. Они окружили меня, начали толкать, шутить про Шапочку и Волка – эта метафора была дурацкой еще когда я подумала о ней в первый раз, а теперь она окончательно мне наскучила. Я отключилась, ушла в себя, в пустоту, тишину, темноту, а когда вернулась, обнаружила, что они еще не закончили. Как утомительно. Я стряхнула их руки – пришлось потолкаться, укусить одну, пнуть в промежность другого – и побежала. Они должны бы ориентироваться в лесу намного лучше меня, все-таки у них был каждый день, чтобы изучать его, а не три дня в два месяца, но нет, у меня легко получилось убежать, пусть я и была прекрасной мишенью – пунцовый плащ среди черных деревьев. Они меня упустили.

Я спряталась на краю кладбища, в заброшенной его части, где раньше любила гулять. Теперь – нет. Однажды я заметила, что у склепа приоткрыта дверь, заглянула туда, увидела, что он почти весь от пола до потолка забит книгами, и ушла. Мне нравилось воображать, что там живет какая-нибудь полупомешанная студентка, которая лихорадочно изучает эти книги, чтобы совершить какую-нибудь ужасную глупость – забавно, как большинство подобных глупостей в книгах сводится к созданию кого-то: монстра, голема, оживлению трупа. Я на минуту задумалась о том, что создают этих существ непременно мужчины, это было занятно. Должно быть, это была мужская зависть к рождению, но при этом и понимание, что создать они могут только нечто несуразное, никогда не настоящую жизнь.