Запах юноши сводил его с ума, а сопротивление только усиливало безумную страсть. Он хотел взять его немедленно, сию же секунду, горячо и долго, но потрясающая чувствительность нежного тела пленяла его, словно прекрасная жемчужина.

Юлиан вдруг показался ему сухим и бездушным в сравнении с трепетным телом Марио. Глухо рыча, Кристиан неистово целовал его плечи, грудь, живот, а когда юноша схватил его за волосы, оттягивая от шеи, которую он исступленно покрывал засосами в одном и том же месте, вызывая непереносимую боль, он решил, что Марио заразился его страстью, и принял сопротивление за бурное желание.

Он словно лишился рассудка от этого запаха. Ему хотелось слышать стоны Марио, громкие нетерпеливые крики, но мальчишка молчал, только болезненно всхлипывал, когда он изо всех сил сжимал его талию, или свирепо закусывал соски. Омега не получал ровно никакого удовольствия от его сумасшедшего напора. Позывы желания, что он испытывал во время течки, как-то сразу угасли с приходом Кристиана; его жестокие прикосновения вызывали одну лишь панику, злость и отвращение.

Юноша всячески старался оттолкнуть мужа, но, вполне естественно, ему не хватало сил, а Дарроу, чувствуя на плечах его руки, которые стремились защититься, будучи сильным самцом, принимал это за ответное наслаждение. Ему не хватало стонов Марио, и он начал жарко вылизывать его соски, при этом ненасытно проводя руками по его спине и талии. Юноша сильнее вцепился в его плечи, отталкивая изо всех сил, но тщетно: Кристиан, по-видимому, и не замечал его попыток вырваться, принимая все за ласку и фантастическое удовлетворение.

Марио задыхался, отчаянно выворачивался в его руках, хрипел от злости, когда тот ощутимо кусал его, и дьявольски остро, почти невыносимо ощущал на своем теле горящие засосы. Удовольствие? Едва ли. Боль, ненависть, гнев и отчаяние. Когда Кристиан, надсадно захрипев, начал разводить ему ноги, Марио чуть не сошел с ума от страха.

Его охватила чудовищная паника; словно перепуганное животное, он рьяно заметался в руках Кристиана, и, как ни странно, ему удалось вывернуться из-под него. Перевернувшись на живот, он из последних сил рванул к краю кровати, но донесшееся сзади звериное рычание заставило его понять, что у него нет ни единого шанса ускользнуть.

Кристиан навалился на него сверху, со злостью прикусил кожу на шее и услышал тихое отчаянное всхлипывание. В нем не проснулось ни сомнения, ни сострадания. Тяжело дыша, сгорая от невыносимого желания, он развел ноги Марио, заставил его приподняться, выгнув спину, и тут же, не сдерживаясь, порывисто вошел в него. Кровь вскипела в его жилах и чуть не разорвала вены. Он глухо застонал, перед его глазами замелькали разноцветные искры. Наслаждение просто ошеломило его. Девственность Марио оказалась для него самым феерическим взрывом в жизни.

Тут же, теряя последние остатки здравого смысла, он начал агрессивно всаживаться в мальчишку, каждым проникновением достигая невыразимого блаженства. Он не видел лица Марио, толкаясь в него сзади, а потому не знал, что его муж беззвучно рыдает, уткнувшись лицом в перину. Боль, к счастью, не слишком ранила его: естественная смазка защищала от физических ран, но внутреннее страдание, бесконечное чувство унижения и ослепительная ненависть – вот что порождало в нем безутешное отчаяние.

В эту минуту он всем сердцем возненавидел Кристиана и, наверное, от души пожелал ему смерти. Дарроу кончил с глухим стоном, и Марио почувствовал, как в него врывается горячее семя, много семени, а после возникло странное напряжение внутри, и Кристиан придавил его сверху, содрогаясь от пережитого взрыва, а теперь еще и от восхитительного чувства сцепки.

Он, похоже, не заметил, что Марио не только не кончил, но и вовсе утратил всякое вожделение. Течка прошла так же внезапно, как и началась. Стресс уничтожил естественную суть природы. Юноша был сломлен.

Прерывистое дыхание Кристиана звучало над самым ухом Марио, вызывая дрожь по всему телу. Ненависть и чувство унижения плавно угасали, уступая место странному равнодушию. Кристиан, кажется, начал сознавать, что натворил; он вдруг ощутил смутную неясную тревогу, испепелившую весь его восторг и упоение. Поддаваясь странному оцепенению, он осторожно отвел волосы с шеи Марио и едва ощутимо поцеловал его. Наверное, он хотел извиниться, впервые вложив в ласку нежность, но юноша, по-видимому, ничего не заметил.

Его сотрясала крупная дрожь, и Кристиан лишь теперь догадался, что вызвана она вовсе не страстью. Марио отчаянно плакал. Беззвучно, но горько и ужасно безнадежно. Он плакал так, что, кажется, сердце его готово было разорваться.

Дарроу сжался; чувство вины, раньше тонкое, легко подавляемое, вдруг стало чудовищно сильным. Его охватила дурнота, страшное осознание того, что он безвозвратно все испортил.

Как только сцепка прекратилась, хозяин дома встал, поспешно оделся и выскочил из комнаты, стараясь не оглядываться на Марио. Он прекрасно знал, что увидит. Беззвучно рыдающего темноволосого мальчишку с тонким истерзанным телом и огромными ярко-синими глазами, изливающими смертельную ненависть.

***

Марио прекратил спускаться на завтрак по утрам, и Кристиан, откровенно говоря, не слишком расстроился по этому поводу. Гордыня все так же подавляла его, лишая возможности просить прощения, однако сидеть за одним столом, как прежде, он не мог. Изнуряющее чувство вины не давало ему покоя, терзая во всякое время, но когда он видел Марио, находился рядом с ним, воспоминания приводили его в исступление, заставляя душу кричать от боли.

Юноша целыми днями оставался в комнате, совсем не ел, утратил интерес к книгам, которые столько лет служили ему спасением. Его охватило странное всепоглощающее равнодушие, полная отстраненность от реального мира. Целыми днями он смотрел в окно, неизменно видя одну и ту же картину: сияющие зеленые луга, меняющиеся разве что от погодных перемен.

В дождь они становились темными, унылыми и зловещими, а в солнечную погоду – веселыми, яркими, сверкающими. Иногда он ходил вдоль стен, сосредоточенно размышляя о каких-то непонятных вещах, но вскоре успокаивался, вновь садился к окну и часами смотрел на улицу, не думая, кажется, ни о чем.

Так прошло два месяца, два страшных месяца, похожих друг на друга, как две чашки одного сервиза. А после Кристиан отправил к Марио врача, которому предстояло выяснить, чем завершилось исполнение его супружеского долга.

Тогда и пришло исцеление. Мысли о беременности заставили Марио воспрянуть духом, вернуть прежнюю решимость и силу. Он ненавидел Кристиана, но крохотную жизнь, возникшую внутри него, принял всем сердцем. Все тепло, что не знало выхода, все ласковые чувства, которым предстояло сгинуть, обратились к незримому будущему, в котором есть малыш. Его малыш. Только его.

Марио вернулся к жизни исключительно благодаря этим мыслям. Для него не имело никакого значения, кто у него родится: альфа или омега, он даже не пытался предполагать. Его чувства всецело устремились к маленькому чуду, родному чуду, которое вернуло его к жизни и заставило вспомнить, что такое счастье.

Кристиан все так же не мог выносить его присутствие; теперь, думая о наследнике, зачатом благодаря его свирепости, вина обретала поистине смертоносную силу. В конце концов, он решил отправить Марио в Гратию, к своим родителям, где он родит и, возможно, перестанет его ненавидеть. Кристиан чувствовал, что они должны расстаться на какое-то время. Отдохнуть друг от друга, выпустить пар, обрести душевное равновесие.

То, что он решил отдохнуть в компании Юлиана, почему-то не вызывало у него чувства вины. Он все еще не считал Марио своим полноправным супругом, и вину испытывал лишь потому, что мальчишка и в самом деле не заслуживал такого отношения. Но отказаться от Шерри… Дарроу все еще не видел тому должного повода.

В тот день Марио стоял возле кареты, безмятежно и хладнокровно смотря в глаза Кристиану. Молодого герцога, как всегда, раздражало его самоуверенное лицо, и говорил он совсем не так мягко, как планировал сначала: