- Я лишь исполняю волю Кристиана, - сказал Дарроу. – Он отправил мне письмо, в котором велел оставить омегу здесь, а тебя послать обратно.
Марио горько рассмеялся и дико прошипел:
- Будь проклят весь род Дарроу! Пусть он сгинет, и память о нем рассеется, пусть его потомки будут всеми презираемы, и одно лишь упоминание о них вызывает насмешку и омерзение!
Карл стремительно подошел к нему и со всех сил ударил по лицу. Вспыхнув от бешенства, Марио вскинул голову и со злостью плюнул в него. Слюна растеклась по бледному виску Карла Дарроу. Звериная ярость пронеслась в его глазах:
- Жалкое отродье, - прошипел он, хватая Марио за волосы. – Это твоему роду предстоит навсегда угаснуть, твоему!
- Ничего, - прохрипел Марио. – Вы тоже, в конце концов, угаснете. И ваш сынок. Надеюсь, это случится в скором будущем!
- Ты больше никогда не увидишь своего ребенка! – ожесточенно произнес Карл. – Когда он вырастет, я отдам его в мужья самому отвратительному, жирному, зловонному аристократу, какого только смогу отыскать!
Дикое рычание вырвалось из груди Марио. Слезы хлынули из его глаз бурным потоком. Тихие всхлипы Кловиса надрывали ему душу.
- Вы за это поплатитесь, - зарыдал он, падая на пол. – Бог вас покарает! Однажды вы вспомните мои слова и жестоко раскаетесь во всем. Но будет поздно… Будет поздно, говорю вам!
Карл поднялся и велел слугам держать Марио до тех пор, пока Кловис не скроется из комнаты. Когда юноша понял, что навсегда теряет своего кроху, его окутало странное мучительное оцепенение. Приподнявшись с пола, он жадно смотрел, как тот омега уносит Кловиса прочь. Малыш глядел на него из-за чужого плеча, морщился и испуганно плакал, синие глазки слезились и неотрывно смотрели на юношу.
Когда он скрылся, и дверь за ним закрылась на ключ, Марио громко закричал. Исступленно, отчаянно, яростно и безнадежно. В этом крике звучала вся его боль, все невыразимое страдание, бесконечное горе, вызванное страшной разлукой. В конце концов, силы покинули его, и он замер в беспамятстве на полу, не имея ровно никакого желания приходить в себя и убеждаться в том, что единственная отрада его жизни навсегда утеряна.
Но он очнулся независимо от своего намерения, поскольку организм, к несчастью, не имеет свойства считаться с желаниями своего хозяина. Солнце еще стояло высоко, и его ослепительное сияние, ударившее в глаза Марио, повергло юношу в ярость. На душе его царил мрак безнадежности, он был так сломлен, изранен и одинок, что даже ненависть отступила под давлением безграничной тоски.
Стоило ему подумать о Кловисе, как слезы рвались наружу, глухое страдание переворачивало все внутри, а так как он не мог о нем не думать, то плакал беспрерывно и, в конце концов, глаза его страшно опухли, загудели и перестали изливать слезы.
Затем на смену горю явилась отчаянная решимость, и он, вскочив, ринулся к двери, стал свирепо колотить в нее, стучать ногами, кричать, всячески требуя выпустить его. Но никто не отзывался. Карл похитил из комнаты ключи, и юноша оказался безысходно запертым. Он долго старался взломать дверь, лез в замок крохотным ножиком, оставшимся в комнате, но все его усилия были тщетны. Вскоре плечи его поникли, и он опустился на пол у двери, измученно закрыв лицо руками.
Надежда медленно угасла. Марио понял, что у него нет ни шанса вернуть сына. Он потерял его. Безвозвратно. Ненависть и горе слились в одно целое, и юноша снова заколотил в дверь, обрушивая на семью Дарроу самые жестокие проклятия, какие только мог придумать в эту минуту. Он точно знал, что его слышат, возможно, сам Карл, но никто не отзывался, видимо, не находя в этом смысла.
Юноша снова рухнул на пол у двери и больше уже не вставал. В мертвом оцепенении он размышлял о том, где теперь его малыш, все ли с ним в порядке, и… запомнит ли он его. Конечно, нет. Он ведь совсем кроха, через полгода всякие воспоминания покинут его, и много лет спустя, когда они, возможно, встретятся, Кловис не признает в нем своего родителя. Марио снова захотелось плакать, но опухшие глаза гудели так сильно, что он решил пожалеть их и сдержался.
Он просидел на полу у двери до самого заката, отстраненно созерцая, как по комнате растягиваются тени, как оранжевые тона сменяются темно-красными, как яркое освещение уступает место золотистому полумраку. Он проклинал свою медлительность, приведшую их к такому печальному исходу, отнявшую единственную драгоценность, что он получил от Кристиана, подло разлучившего их.
Его сердце невыносимо кровоточило, он страдал по Кловису так мучительно, словно не видел уже много лет, хотя с момента их расставания прошло всего несколько часов. Стоило ему представить, что малыш в эту минуту плачет, рвется к нему, а он бессилен оказаться рядом и утешить его, как он начинал задыхаться, едва не сходя с ума от горя.
Вскоре сгустились сумерки, комната погрузилась во мрак, темно-красные тона растворились, на смену им явились серые, унылые и зловещие. Марио все еще сидел на полу, не видя никакого смысла вставать. Надежда взломать дверь исчезла, он твердо осознал всю тщету своих попыток. То и дело вздрагивая от холода, мук и отчаяния, он смотрел, как за окнами разрастается тьма.
Безлунная ночь опустилась на землю. В комнате стало темно, мрачно и холодно. Тихо всхлипывая, Марио лег на пол, у самого порога, невольно вслушиваясь в глухую тишину за дверью.
В замке царила такая непроницаемая унылая тишина, что казалось, будто в доме вовсе никого нет. Но где-то там, в бесконечных недрах древнего замка, стояла маленькая кроватка, где спал, или, может, плакал его сын, его плоть и кровь. Время скользило невероятно медленно, но Марио казалось, что оно замерло на дне его бедствия. Он тихо лежал на полу, оцепенев, не замечая холода, в странном зловещем бесчувствии.
Наступила самая темная пора ночи – время перед рассветом. Кажется, темнота поглотила мир, не оставив ему никакого отсвета. Как раз в это время, когда даже Карл в своем изнуряющем высокомерии погрузился в дремоту, Марио услышал странные звуки, вырвавшие его из горестного оцепенения. Звук раздавался в замке.
Осторожно отодвинувшись с порога, юноша уставился вверх, туда, где минорное скрежетание постепенно нарастало, словно кто-то, теряя терпение, начинал проворнее вертеть ключом. В конце концов, дверь открылась, и сияние свечи на секунду ослепило Марио. Когда же бедняга смог восстановить зрение, то увидел напряженное лицо Джека Дарроу, мрачного, решительного и хладнокровного. Он протянул руку и одним рывком поднял юношу на ноги:
- Идем, - его голос звучал еле слышно. – Ни в коем случае не шуми, а то кошка услышит.
В каком-то вяжущем отупении, словно не веря в происходящее, Марио двинулся вслед за Джеком. Они шли медленно, но совершенно беззвучно; коридоры один за другим оставались позади, скудное сияние свечи указывало следующее направление. В конце концов, они очутились возле черного хода, расположенного в кухне. Джек достал из кармана ключ, быстро открыл массивные двери и, схватив Марио за руку, потащил в сгустившиеся объятия ночи.
Юноша затрясся от холода, но, не говоря ни слова, следовал за другом, ощущая смутные едва различимые позывы надежды. Какую-то долю секунды его терзало сомнение, ведь там, в стенах замка, оставался его сын, но упрямая решимость Джека заставила его дождаться развязки удивительного ночного происшествия. Они прошли через цветочное поле, затем одолели подлесок с многочисленными коварными прогалинами, которые Дарроу, очевидно, знал наизусть и, в конце концов, вышли на проезжую тропу, скудно мерцавшую во тьме.
Там стояла карета, запряженная двумя рослыми гнедыми скакунами. Джек повел Марио прямо к ним и, как только они подошли, из салона выпрыгнул человек в светло-зеленом плаще лакея.
Марио его не знал, однако своего малыша, зажатого в руках незнакомого альфы, узнал мгновенно. Невыразимое счастье пронзило его измученное сердце. Он ринулся вперед, осторожно выхватил Кловиса и, тихо плача, стал покрывать торопливыми поцелуями его крохотное личико. Малыш тоже заплакал, на этот раз от радости, и, вынув ручки из одеяльца, стал гладить Марио по щекам, заставляя того плакать еще сильнее; он и не знал, что счастье иногда бывает по-настоящему мучительным.
