Вскоре мы уехали с дачи. Между вокзалом и нашим городским домом была длинная трамвайная остановка. Мы – Женя, Ника и я – почти всю ее прошли пешком. Я удивлялся: неужели никто не замечает, что я веду такого большого, умного и красивого мальчика, а нагруженная скарбом коляска едет рядом? Но народ торопился по своим делам. Шумный город – это боковая деревенская улица с копошащейся на ней детворой. Как я гордился Женей! Я и впоследствии всегда гордился им, кроме тех случаев, когда он делал очевидные и непоправимые глупости.

С апреля 1974 до мая 1975 года мы жили на старых местах: Ленинград, дача и снова Ленинград. Наш дальнейший путь лежал в Вену, Рим (вернее, Остию Лидо, под Римом) – два временных приюта советских эмигрантов по дороге в Америку – и дальше в Соединенные Штаты. На последней странице этой главы мы сядем в самолет и оставим Россию навсегда, хотя после развала Союза и я, и Женя побывали в связи с разными делами как в переименованном Ленинграде, так и в Москве.

Рядом с маленьким Женей я превратился в профессионального сказителя. Когда бы он ни проснулся (обычно около шести), надо было заполнить время, пока из нижней квартиры не придет дедушка с тремя мисочками. По вечерам для развлечения могло хватить ограниченного репертуара. Например (Жене год и четыре месяца), мы перед сном садились на диван, брали с собой медведя и красного льва и беседовали на темы того, что Ника называла пищеблоком, или о каких-нибудь других режимных моментах. К этим темам можно было обращаться в любое время суток. Иногда он поднимал льва над головой и говорил, хвастаясь, нечто похожее на «О!». Тогда я поднимал медведя и тоже говорил «О!» – имея в виду, что и я не лыком шит. Однако Женя и не думал сдаваться, и все повторялось сначала. Некоторые турниры заканчивались только после шестого раунда. Когда Женя чего-то не понимал, он морщил лоб, мучительно думал, и в глазах у него появлялось недетское выражение.

Но утром, открыв глаза с совершенно детским выражением, он тут же поднимался в кроватке, и надо было заполнить время до завтрака, потому что, спущенный на пол, Женя тут же отправлялся на кухню и требовал еды, а еда прибывала только в восемь часов. До вожделенного стука в дверь единственным делом было помыться и одеться. На первых порах хватало нехитрых развлечений. У меня были штаны, что-то вроде джинсов. Они назывались техасками и застегивались на молнию; на поясе их украшала большая круглая пуговица, напоминавшая бляху. Ею-то мы минут пятнадцать каждое утро и восхищались. Но и молния не пустяк: она замечательно ездила вверх и вниз, и Жене разрешалось за нее дергать. Все же два часа заполнить этой программой не удавалось. Тогда мы переходили к описанию тех блюд, которые вот-вот принесет дедушка.

Ни один шеф-повар не превзошел меня в восхвалении жидкой каши и технологии ее изготовления, тем более что существовало несколько разновидностей, среди них горячо любимый геркулес и вызывавшая протест, но, конечно, съедавшаяся «кашка толокно», за появлением которой следовал неизменный диалог: «Сегодня у нас кашка толокно». Раздраженное: «А-а-а». Дедушка (показывая на мисочку): «Так помыть?» Протестующее: «И-и-а!» Хотя рассказ о деятельности главного кашевара имел неизменный успех, к положенному сроку Женя увядал. Чтобы унять капризы, оставалось только наглядно растолковать, как дедушка, с трудом балансируя тремя огромными тарелками (их величина скрашивала банальность сюжета), поднимается по ступенькам, причем ступеньки изображались и пересчитывались. Обычно к этому времени завтрак и появлялся, а я убегал на работу.

Но однажды ступеньки были пересчитаны несколько раз, даже уточнено, что дедушка забыл запереть дверь, вернулся и начал восхождение по второму разу, а его все нет и нет, хоть бросайся в Зимнюю канавку. В обеих квартирах был телефон. «Идем звонить», – заявил я. Выяснилось, что каша подгорела и ее пришлось варить заново. Ждите, скоро будет готова. Легко сказать: ждите. Мы и к лифту выходили, проверяли, не застрял ли, и воздух нюхали (не пахнет ли завтраком?) – все без толку. Нет, эта страница летописи не для слабонервных.

«Техаски» с ослепительной бляхой и танталовы муки (предвкушение меню) понемногу отошли в прошлое: ребенок рос. Их заменило увлечение машинами, и на эту тему я должен сделать очередное длинное отступление. Три страсти определили Женино детство: автомобили, волосы и кошки (волосяной покров объединяет последние два фетиша). Они никуда и не ушли. В старших классах, описывая ту или иную девушку, он никогда не мог сказать, красивая ли она, умная ли, интересно ли с ней проводить время. Упоминались только ее волосы: чем длиннее и блондинистее, тем лучше (сам он брюнет, в мать, но там, где мы жили, до поры до времени преобладал нордический тип).

Если Ника была еще в постели, когда он, уже двухлетний, выходил на простор, он подбегал к ней и хватал ее за голову с криком: «Хвост!» (вариант: «Волоски!»). И белок, которых в Америке как мышей в Гамельне, он полюбил за пушистый хвост. Незадолго до окончания одного из старших классов ученикам в Жениной школе была предложена свободная тема для небольшого доклада. Женя, прочитавший и прослушавший десятки, если не сотни, книг, оценивший «Дэвида Копперфильда» и «Обломова», предложил рассказать, как правильно причесать кошку. К моему неописуемому удивлению, очень хорошая преподавательница литературы тему одобрила и в качестве наглядного пособия пообещала принести свою любимицу, но не принесла, так что пришлось на ходу сочинять доклад с иным уклоном.

Я наизусть знал «Дэвида Копперфильда», но не помнил, какой породы была собачка Джип, с которой в отсутствие мужа играла Дора. Оказалось, что спаниель. От «Детства, отрочества и юности» осталась только Сюзетка, помахивающая своим длинным хвостом. За неимением в мировой литературе кошек годились и собаки, но за кошкой он уже в возрасте двух лет готов был пройти любое расстояние. Я уверен, что психоаналитики сделают из этих фактов далеко идущие и совершенно бесполезные заключения.