Но не нам судить. Мы не отдаем себе отчета в том, что природа и взрослые постоянно совершают над малышом насилие, толкая его в пугающий мир и приучая к порядку. И насилие это жестоко. Становись на неокрепшие ножки, потому что все вокруг ходят прямо; вылезай из коляски; обходись без соски; не облизывай проигрыватель, не рви книги; ешь, когда не хочется (или не ешь, когда хочется: сырники то навязывают, то отнимают); встречай страшных хвостатых зверей, и так изо дня в день. И все же пугали неожиданные, вроде бы ничем не спровоцированные приступы бешенства. Они как стихийные бедствия. К ним нельзя подготовиться, и с ними почти невозможно справиться. Я видел беснующихся умственно отсталых детей, но не застрахован от катастроф никто.
Иерархия Жениной любви была не совсем постоянной. Лишь первое место прочно занимала Ника. Остальные трое распределялись в соответствии с неведомыми нам капризами. Дедушку, возившегося с ним очень много времени, он предпочитал бабушке и мне (хотя во время отпуска я следовал за ним, как тень), но охотно оставался с любым из нас, а когда однажды все были в отъезде и я провел с ним три дня и три ночи, он и потом недолго лез ко мне больше, чем к Нике. «Я боялась, что он так привыкнет к тебе, что никого из нас не признает», – доверилась мне, вернувшись, Никина мама. Страхи оказались беспочвенными: я вскоре отодвинулся на предназначенное мне место.
Вот несколько страниц из детского альбома. Жене год и два месяца. Он, конечно, спал днем. Однажды в обычное для него время я взялся его укладывать, но он спать не хотел, выплевывал соску и буянил. Нет так нет. Я вынул его из кровати, и вдруг он заорал, стал извиваться и рваться у меня из рук. Я, по обыкновению, начал увещевать его, но эффект получился обратный. Женя полностью вышел из-под моего контроля, и я в бессильном удивлении наблюдал захлебывающегося от крика, корчащегося младенца. К счастью, дома я оказался не один, и дедушка быстро его успокоил. Следующий срыв был тоже связан с укладыванием, теперь уже вечерним, и жертвой пала бабушка. Женя так же внезапно разразился криком, и я услышал снизу, что она не может с ним справиться. Мы (то есть дедушка и я) поспешили наверх, и вопреки протестам я настоял, что постараюсь сам ликвидировать кризис.
У меня были на этот счет свои соображения. Когда-то мы с матерью снимали дачу, на которой через стенку жила наша родственница с четырехлетней дочерью, прелестным ребенком. Мы с ней были большими друзьями, а мать она обожала, и та могла сделать с ней что угодно. Однажды, возвращаясь из леса, я услышал дикие вопли. Девочка билась в истерике. Моя кузина, покрытая багровыми пятнами, успела крикнуть мне: «Постучи громко в дверь!» Мой стук возымел магическое действие. Ор захлебнулся, будто чья-то рука схватила ураган за горло. По изложенной мне версии, подобная вспышка произошла впервые, но я не поверил: откуда же было известно, что поможет стук?
Я запомнил тот инцидент и решил, что в такие минуты спасает новое лицо или резкая смена впечатлений, и хотел узнать, могу ли я справиться с сорвавшимся с цепи Женей (истерика-то началась не при мне). Кроме того, я боялся возникновения легенды о дедушке, единственном человеке, на которого можно положиться в страшные минуты. Такая ситуация сделала бы меня беспомощным при повторении истерик. Все произошло, как я и предполагал: мне удалось в несколько минут утихомирить Женю.
А еще через несколько дней Женя разыграл ту же сцену с дедушкой. В воскресенье, в восемь часов, я пошел провожать Нику на станцию, а когда вернулся, издалека услышал крик и, вбежав наверх, увидел тестя, трясущего кровать. Что-то, возможно, болело у Жени, и он, как мне показалось, кричал сквозь сон. Хотя едва ли он узнал меня (глаза были закрыты), новый голос подействовал успокаивающе или отвлекающе, и он скоро заснул. И назавтра вечером начался очередной бунт при тех же обстоятельствах. Снизу, где я занимался хозяйственными делами, я слышал дедушкину бесконечно повторяющуюся фразу: «Положи головку на подушку, ты ведь хороший мальчик», – не выдержал и послал их в неурочное время гулять. Прогулка прошла неважно, но все же в коляске он вел себя лучше, чем в кровати. Дома Женя покрутился на веранде, всячески выказывая мне свое расположение (в тот день я почему-то был в фаворе), потом стал зевать, и дедушка повел его наверх. Уже на лестнице раздался крик, а наверху укладывание и вовсе пошло прахом. Но, поскольку любовь ко мне еще сохраняла инерцию, я, не встретив сопротивления, переодел и уложил его. Через пять минут Женя заснул, а назавтра сиял, будто грозы и не бывало.
Уже после первого скандала начались разговоры на знакомую тему, что я перегружаю ребенка, ввожу слишком много новых слов (!) и прочее. «Бог ты мой, – думал я, – если с Женей что-нибудь случится, как они все будут танцевать на моих костях! И семейный совет во главе с Кассандрой (синклит незамужних теток и доброхотов из молодежи), и теща, и преданный мне тесть. Ведь они говорили, они предупреждали, пока было еще не поздно, они обращали мое внимание и приводили примеры. Моя мать сохранит молчание, выдерживая нейтралитет. А что скажет Ника? А сам я что скажу?» Однако истерики как вспыхнули, так и угасли. Ребенка я не загубил. Остались только редкие обиды. Однажды я рассердился. Он пребольно дернул меня за волосы, и я сказал: «Ах ты несносный мальчишка», – и легонько щелкнул его по лбу. И вдруг у него оттопырилась нижняя губа и он заплакал. Ника рассказала, что подобная сцена разыгралась между ними.
Довольно долго из потока слов не вылуплялись осмысленные слова ни на каком языке. Иногда, катая машинку, он приговаривал кя-кя-кя; нет уверенности, что имелось в виду английское car. С окружающими он общался посредством интонации, и его репертуар был разнообразен, даже богат. Грудничком он во время кормления пел, как никто из знакомых мне детей. Удовлетворение, испытываемое от каждого глотка; радость насыщения; инстинктивное чувство (еще не понимание, а только чувство) того, что глотки, хотя похожи, но разные; упоение – все отражалось в переливающихся интервалах, а регистр охватывал не меньше квинты. Но то были предчеловеческие звуки, а интонация годовалого ребенка – настоящая речь, только без слов.
Наблюдая из коляски картины мелькающего мира, он ничего не пропускал и удивлял прохожих тем, что встречал их вскриком, как старых и очень интересных знакомых. Ту же реакцию вызывал заветный камень. Несколько другой вскрик сопровождал ответ на легкий вопрос типа: «Где мама?» Услышав его, он поворачивался к Нике, смотрел на нее и говорил довольный: «А!..» Все дело было в интонации: на улице трубный глас, а в разговоре нежный всплеск («Нашел, о чем спрашивать, – это же кто угодно знает»).
Иная ситуация возникала в начале прогулки. Однажды утром мы выехали переворачивать камень. Справа от нас, как всегда, осталась плантация больших листьев. Женя выразил желание на ней попастись и выразил его криком «про себя», то есть не открывая рта. Я угадал, что ему надо, и он залился характерным для него смехом, а если бы не угадал, крик бы продолжался – немой погонщик послушного раба. Интонация порой заменяла действие. Обычно, когда я его спрашивал, где тот или иной предмет, он искал его глазами, находил и выдавал изумительную распевную гамму сверху вниз, но бывало, что, заслышав вопрос, он ничего не искал, а ограничивался гаммой. Она, наверно, означала: «Я понял твой вопрос, а нужные тебе вещи разыскивай сам». Познакомившись с малиновыми кустами и вполне оценив их, Женя никогда не давал мне ни проехать мимо них, ни пройти без сердитого, даже возмущенного: «А!..», то есть «Куда? А ягоды?»
Лето закончилось триумфально. Наступил конец августа. Как-то утром мы отправились ворочать камень, ибо операция «Сизиф» не могла наскучить. Следуя за камнем, мы дошли до улочки, параллельной нашей. Там мы встретили годовалую девочку Олю, которая гуляла с мамой, папой и красно-черным мячом. Жене понравился мяч. Он недолго поиграл с ним, а потом отказался вернуться туда, где нас ждала коляска, и пошел вперед. Шел да шел, как будто нет ничего проще, и дошел бы до нашего проезда и даже до дома, если бы не мое беспокойство за коляску. Я взял его на руки, вернулся за коляской, донес его до того места, где было прервано наше путешествие, а остаток улицы он опять протопал своим ходом. После обеда я впервые вышел с ним просто за ручку. Мы прогулялись до лужайки, поели случайно уцелевшую малину и вернулись домой, чрезвычайно довольные друг другом. Кто сказал, что Сизифов труд бесполезен?
