Даже те, кто по роду службы работал с немцами и должен был хорошо знать язык, не особо стремились его изучать. В декабре 1947 года в УСВА Саксонии-Анхальт половина начальников и каждый третий рядовой сотрудник отделений информации получили по немецкому двойки66. В Мекленбурге зачеты не смог сдать каждый второй начальник отделений информации. Лучше обстояли дела в Саксонии. Там «неуд» заработал лишь каждый четвертый. В Управлении Политсоветника плохое знание немецкого языка было особенно на виду. В марте 1948 года выступавшие на партсобрании долго занимались самокритикой: изучение языка поставлено настолько плохо, что сотрудники аппарата испытывают трудности в общении с немецким активом67.

Справедливости ради следует сказать, что сваговцы были слишком перегружены, причем не только работой, чтобы уделять языку должное внимание. Их жизнь в Германии была наполнена всякими обязательными советскими делами. Например, по понедельникам тридцать минут отводили на политинформацию, по средам проходила шестичасовая командирская учеба (два часа тратили на занятия по марксистско-ленинской подготовке), по субботам во второй половине рабочего дня проводили занятия партийного актива68. А еще партийные собрания, профсоюзные мероприятия, различные митинги, спортивные соревнования, часто проходившие в рабочее время69, всевозможные праздники: первомайские, годовщина Октябрьской революции или семидесятилетие Сталина… А тут штудируй немецкий язык! Когда работать? Дилемма: работа или уроки – всегда решалась в пользу работы. Или отдыха! Пропускать занятия по немецкому языку было не так опасно, как, к примеру, по истории ВКП(б), хотя и их прогуливали тоже. Изучение немецкого приказали считать важным государственным делом70. Но в глазах многих сваговцев это государственное дело всегда оставалось необязательным и добровольным71. Не помогали ни приказы командования, ни выговоры, ни критика нерадивых на заседаниях партийных бюро.

Некоторым немецкий давался с большим трудом – не хватало общего образования и привычки учиться72. Особенно это относилось к работникам военных комендатур. Находились и такие сваговцы, которые сознательно не хотели учиться говорить на языке врага. Они были «злы на немцев – испытали их жестокость», старались избегать общения с ними и «при случае подчеркивали свое пренебрежение»73. Кроме того, многие не понимали, зачем учить язык, если не общаешься с немцами по службе. Но так можно было и опростоволоситься. Именно такой конфуз случился с экспертом Г., над которым смеялся весь плановый отдел СВАГ. В Германии в свое время издавался статистический справочник Jahrbuch (ежегодник). Эту полезную книгу сваговцы называли просто «Ярбухом». Однажды коллеги отправили эксперта Г. за нужными сведениями в Бюро статистики СВАГ. К этому самому «Ярбуху». Через несколько дней расстроенный сотрудник заявился с жалобой к начальнику Бюро: «Да где же тут у вас работает товарищ Ярбух? Я несколько раз заходил и не могу его найти»74.

Те, кто действительно хотел читать, писать и говорить по-немецки, прекрасно знали: научиться этому в группах, где занятия проходили на невысоком уровне, практически невозможно75. Выучиться можно только самостоятельно, желательно с репетитором. Однако командование, превратив занятия языком в служебную обязанность, пресекало любые попытки брать частные уроки у преподавателей-немцев. О чем они там говорят на своих индивидуальных занятиях с нашими офицерами, поди разберись. Таких легкомысленных учеников «выявляли». Военные цензоры, например, сообщали политработникам о тех, кто имел неосторожность похвастаться в письмах родным: «…я два раза в неделю занимаюсь немецким языком, моя учительница немка», «…по немецкому языку здесь занимаюсь с профессором, который владеет хорошо русским языком, да и каждый день приходит ко мне»76. Энтузиастов-самоучек вызывали на партбюро и допрашивали с пристрастием77. Выучили язык лишь те, кто сам стремился к этому по самым разным причинам, начиная с интереса к Германии, ее культуре и заканчивая склонностью к запрещенным гешефтам с немцами. А некоторые и вовсе ограничивались словариком слов этак «на 20», который составили их товарищи для знакомства с немецкими фрау78.

Коль скоро большинство строевых офицеров, попавших на службу в СВАГ, особенно в комендатуры, не только не имело оккупационного опыта, что понятно, но и не знало Германии и немецкого языка, их оккупационные компетенции пришлось достраивать за счет осевших в Германии бывших военнопленных и репатриантов. Тех, кого сталинский режим уже давно объявил неблагонадежными, если не предателями. Поначалу эта проблема мало кого волновала. Первое время после войны к советским правилам при подборе кадров относились несколько легкомысленно. Но уже в августе 1945 года (первым из высшего оккупационного руководства) забил тревогу начальник СВА федеральной земли Тюрингия генерал-полковник В. И. Чуйков. Он был возмущен, что «подлежащие репатриации» (их еще в мае следовало в десятидневный срок проверить и отправить по месту жительства) находят себе «пристанище и укрывательство» на работах в военных комендатурах. А военные коменданты, демонстрируя «недопустимую мягкотелость и притупление чувства политической бдительности», оставляют «подозрительные элементы» при комендатурах. Чуйков потребовал в течение трех дней отправить на сборные и фильтрационные пункты всех без исключения репатриантов. Но вся его начальственная строгость куда-то испарилась, когда речь зашла о делах насущных. В том же приказе, признав безвыходность кадровой ситуации, он разрешил использовать в качестве переводчиков и машинисток советских граждан-репатриантов, «проживавших в СССР в границах 1940 года (за исключением т. н. русских немцев)»79. Прекрасно понимая ситуацию с кадрами, Чуйков-прагматик очертил границы бдительности, разрешив выбирать из числа неблагонадежных наименее подозрительных.

Даже у идеального военного коменданта подполковника Лубенцова, главного героя романа Э. Казакевича «Дом на площади», переводчицами работали две девушки из числа репатрианток. Они имели доступ и к служебным тайнам комендатуры. Крайне щепетильный во всех отношениях главный герой Казакевича не видел в подобной ситуации никакого криминала. Хотя по правилам обеих девушек следовало отправить на проверку в фильтрационный лагерь, а без проверки – к работе не допускать. В весьма достоверном, в том числе в деталях и частностях, романе Казакевича нашлось место и для разложившегося барахольщика и перебежчика на Запад, и для карьериста, готового по первому намеку начальства осуждать главного героя на собрании актива, и принципиального, но ограниченного службиста. Другими словами, автор прекрасно знал оккупационные реалии. По некоторым сведениям, до демобилизации (в 1946 году) писатель сам служил в комендатуре города Галле80. Одним словом, будучи человеком весьма осведомленным, Казакевич не стал бы вводить в повествование двух героинь с сомнительным прошлым (у одной из них было и вполне сомнительное настоящее, что не помешало ее работе в комендатуре), если бы не был уверен, что сразу после войны это была вполне заурядная практика. Тем более не рискнул бы его подполковник Лубенцов приватно общаться с немецким бургомистром и жить в его доме, если бы подобный «небдительный» порядок вещей не был достаточно широко распространен в первые месяцы после войны, когда соображения оперативности и целесообразности доминировали. Во время работы над романом Казакевич мог и не знать, что подобное частное общение, как и проживание у немцев, прием на работу репатриантов или скрытное использование пожилого эмигранта в качестве посредника были впоследствии категорически запрещены. Но без подобных нарушений СВАГ в силу острейшего кадрового голода просто не смог бы начать свою деятельность, запутавшись в паутине советских предубеждений. Мало того, в октябре 1945 года управлениям СВА официально разрешили зачислять репатриантов на вольнонаемные должности. Каждое управление теперь могло законным образом оформить на работу от 150 до 200 человек81.