За что ему держаться, в самом-то деле? То, что Беттали ляпнула в очередном приступе злости, оказалось правдой: он стал одиночкой. Из всей семьи у него были только племянники и сестра. Это был его выбор, как ни крути. Если бы он захотел найти жену или любовницу, это было бы очень просто: женщины всегда тянулись к врачам, к той жизни, которую они могли обеспечить. Стоило Оудену поманить пальцем, и у него была бы партнерша – причем не обязательно с низшего уровня, возможно, из тех, кто с образованием. Почему нет? Он ведь был не просто умен, он был красив – он знал это…

Но ему не нужны были такие трофеи. Может, если бы его вообще никто не привлекал, он бы уже согласился выбрать женщину получше, обзавелся собственными детьми и тогда точно не согласился бы на мутацию. А у него была Лаирда…

Точнее, у него Лаирды не было, она просто жила в колонии. Впервые Оуден обратил на нее внимание, когда она пела. Ее голос все знали! Лаирда жила среди разнорабочих, у нее не было шанса получить хорошее образование и подняться на уровень выше. Но природа щедро одарила ее: и голосом, и редкой красотой. Ее никогда не вынуждали работать, она была украшением колонии.

И она была гордой. Другая бы сразу же побежала к Оудену, а она отказалась. Это еще больше пленило его… Ему важно было знать, что она не очередная искательница сытой жизни, она свободна, а значит, она достойна уважения.

С того дня Оуден добивался ее, искал с ней встреч, делал все, чтобы заполучить ее внимание. Без толку! Лаирда была умна, она наверняка распознала, что он чувствует. Ей это просто было не нужно. Она искала собственной любви – и в этом поиске смотрела прямо сквозь Оудена.

Ему пришлось сдаться. Но, не получив ее, он не хотел больше никого. Так он и остался без собственной семьи, и ему не за кого было держаться. Что в жизни еще важного, друзья? Друзья у него были, но они легко проживут и без него. Карьера? В этом отношении мер для колонии важнее, чем врач, увы.

Как ни крути, он подходит на роль жертвы, которую можно принести ради спасения детских жизней.

Они с Седаром прошли по узким коридорам, освещенным так плохо, что Оуден чуть ли не каждые пять минут спотыкался. Его спутник заметил это.

– Потерпи, – бросил Седар. – Скоро это прекратится.

– Что именно?

– Твоя человеческая слабость. Недостаток света больше не будет иметь для тебя значения. Тебе достаточно будет одной искры, чтобы видеть все до самого горизонта.

Об этой стороне жизни меров он знал как раз очень мало. Да и не он один! Меры давно уже существовали сами по себе, как отдельный народ внутри народа. В первом поколении они еще общались с учеными, потому что это было необходимо. Но с тех пор прошло много лет… Да и потом, ученый, который открыл мутацию, ввел стволовые клетки и себе, он сам стал мером, укрепив их в решимости отделиться от людей.

Седар привел Оудена в небольшую квадратную комнату. Помещение было совсем крохотным, тут стояла только высокая кровать и четыре капельницы, расположенные по обе стороны от нее.

Оудену это место сразу не понравилось – всем без исключения. Крупным стоком для жидкости в полу. Ножками кровати, прикрученными к этому самому полу ровно над стоком. Крепкими ремнями, которым предстояло удерживать его на кровати. Тем, что в комнате не было окон – и он давно уже потерял направление, он не мог сказать, в какой части колонии вообще находится. А главное, тем, что в одной из капельниц, кажется, что-то шевелилось – что-то, скрытое в мутной черной жиже…

Ему хотелось уйти. Просто отказаться от всего, бежать отсюда, да хоть за борт прыгнуть, лишь бы не позволять им сотворить с собой такое! Это было не осознанное желание, а, скорее, последняя вспышка инстинкта самосохранения, понимающего, что его ждет.

Но Оуден переборол себя. Если он уйдет или умрет, его племянники сразу же перестанут получать лекарство. Вот и все, что важно сейчас.

– Неплохо, – оценил Седар. – Обычно на этом этапе начинается торг… или слезы.

– И что, кому-нибудь помогало?

– Нет, но запоминалось.

– Мы ждем кого-то еще?

Ему казалось, что такую сложную процедуру должна проводить целая бригада! Однако поблизости он никого не видел и не слышал шагов.

– Это ни к чему, – отозвался Седар. – Ты ведь не собираешься убегать?

– Нет. Но если бы собрался, разве тебя одного не хватило бы, чтобы остановить меня?

– Правильно мыслишь. Ложись.

Седар вел себя не так, как полагалось лидеру – и не так, как руководители колонии. Он позволял Оудену, еще даже не прошедшему мутацию, обращаться к нему на равных. Он не нуждался в почестях, он и так знал, кто здесь сильнее.

Оуден лег на кровать, и мер лично затянул на нем ремни, а потом только начал по одной вводить иглы катетеров. Делал он это болезненно и не слишком умело, но волноваться о таких мелочах больше не было смысла. Оуден равнодушно рассматривал темный металлический потолок.

– Это будет долго? – спросил он, когда Седар закончил подготовку.

– По-разному бывает. От семнадцати до двадцати четырех дней, зависит от восприимчивости организма к агенту. Это плохая новость. Но есть и хорошая, даже две.

– Неужели?

– Первая – важен не весь срок мутации. Важны только первые девять-десять дней. Если за это время ты не умрешь, значит, не умрешь вообще. Вторая – ты это время все равно не запомнишь.

– Почему?

– Отключишься, – просто пояснил Седар. – Боль будет настолько сильной, что твой разум этого не выдержит. Да и самое начало ты вряд ли запомнишь – время потеряет привычный ход. Так что ты почувствуешь эту боль лишь отчасти, все остальное тебе может даже понравиться.

– «Все остальное»? Это еще что должно означать?

– Это нельзя объяснить словами. Ты поймешь, когда испытаешь это… Если испытаешь. Не у всех получается. Но у меня получилось, и, могу тебе сказать, это остается с тобой на всю жизнь.

Он больше ничего не добавил, а Оуден не счел нужным спрашивать. В болтовне и правда нет смысла, ему придется пройти весь путь до конца.

Седар приглушил в комнате свет и направился к выходу, но как он уходил – Оуден уже не увидел. Боль пришла гораздо быстрее, чем он ожидал.

Сначала она была не такой уж страшной. Просто жжение, как будто очень горячая вода, не кипяток даже, разливается по венам. Но жар стремительно нарастал, и вот уже горячая вода превратилась в расплавленный металл. Боль заполняла все его тело, уничтожая его, пробиралась в каждую клетку, стирая то, что было, и заменяя чем-то новым… или не заменяя? У Оудена не было сил открыть глаза и взглянуть на себя, а значит, не было уверенности, что он на самом деле не исчезает.

Когда он шел сюда, он думал, что не будет кричать. Что бы ни случилось, он должен принять это с достоинством – и все такое. Но потом оказалось, что решения значат не так уж много. Налет знаний, воспитания и опыта стирается, обнажая первобытное. Он даже не понял, как вырвался первый крик, и не слышал сам себя. Это было не важно. Он дошел до того состояния, когда время действительно потерялось. Ему казалось, что его личный ад длится целую вечность, что спасительный миг облегчения никогда не наступит…

А потом произошло то, что и предрекал Седар. Оуден просто утратил связь с собственным телом. Может, он вообще умер? Или растворился, распался на молекулы, его просто нет? Он не выдержал испытание?

По крайней мере, чувство было именно такое. То, что происходило с ним сейчас, оказалось не похоже ни на обморок, ни на сон.

Он не был – и вместе с тем был. Просто уже не в колонии, не в темной комнате, не в плену кожаных ремней. Он был под водой. Как и все обитатели колонии, Оуден умел плавать, но ему редко выдавали на это разрешение. А даже когда получалось, он держался в основном у поверхности.

Теперь же он был во власти воды, и поверхности просто не существовало. Вода была темной и мутной, но он все равно видел, что происходит вокруг него. С одной стороны волновались гигантские полосы водорослей – живых, а не тех, которые попадали в колонию уже обрывками. С другой что-то двигалось, быстрое, светлое, блестящее. Он тоже двигался. Он не хотел этого, но и не сопротивлялся, ему как будто было все равно… Нет, не так. У него просто не было собственных желаний, он готов был принять все, что ему уготовано.