– Не жалуюсь, – отмахивается дядя Росм, гордо выпячивая грудь, дабы ювелир сполна оценил спрятанный мешочек.

Глазки Крикуна вовсе превращаются в щёлочки – едва тёмные зрачки рассмотреть можно.

– А, и правильно, – преувеличенно бодро бросает лысый богатей, ещё и рукой машет, эмоционально так. Потом пододвигается ближе, и скашивает взгляд на меня: – Вон как племянница-то твоя выросла, да похорошела… Прям невеста!

Я едва не споткнулась о ящик, за которым шла, настолько меня поразили заискивающие нотки в елейном голосе. А уж похотливый взгляд, который увидела, обернувшись, так и вовсе казался немыслимым.

Это что же, этот старый лысый бочонок на меня засматривается? В самом деле?! Вот уж не знала, что предоставляю хоть какую-то ценность для ювелира с не очень порядочной репутацией. Да и из возраста, когда свататься надобно, он уже давно вышел, кажется, ещё в позапрошлом веке.

Дядя косится на меня на манер Крикуна, и явно не находит в тощей племяннице ни роста, ни красоты. А уж невесту на том месте вовсе не наблюдает.

Правда, тут я скорее с единственным родственником соглашусь: фигуристой я не была, доска доской, как любит соседка наша, Лотка, говорить, да на лицо обычная – нос вздёрнут, щёки ничуть не румяны, глаза обычные, чернотой отливающие, – вот и всё достояние.

Как ювелиришка умудрился что-то там эдакое рассмотреть, ума не приложу.

– Скажешь тоже, – ворчливо машет дядя и приосанивается, будто вдруг в размерах уменьшается, – как была недорослем-нахлебницей, так и осталась.

Мне бы обидеться, но я только плечами пожимаю и продолжаю ящики обратно на телегу таскать. Правда теперь к разговору прислушиваюсь тщательнее, не к добру Крикун эту тему завёл, ой не к добру.

– А ты не скажи, – хитро прицокнул языком ювелир, – я, чай, не слепой. К тому же сын мельника не стал бы просто так таскаться за ней, как пёс на привязи. Значит углядел чего-то, в недоросле твоём.

Ах, вот оно в чём дело, а я уж испугалась. Это Крикун решил новую сплетню обсудить, где я фигурировала, как главная героиня. Не думала, конечно, что он до такого опуститься, всё ж сплетни больше по бабской части, но чего в этой жизни только не бывает.

Михей, сын мельника, уже неделю за мной таскается, упрашивает зелье ему сварить, заговорённое, а когда я толкую, что за зельем ему к ведьме обращаться надобно, а не к фее – и слышать ничего не хочет. Только о сути его просьбы знать никто не знает, потому и придумали байку, будто влюбился он в меня, и в жёны взять готов. Глупость конечно, но я разуверять никого не спешу. Что ни говори, сплетни эти грели моё самолюбие. Никто ж никогда за худосочной Криской раньше не бегал, а тут сразу – сын мельника, сам Михей. Соседские девахи чуть слюной не захлебнулись, когда прознали!

– Знамо, чего он там углядел, и чем думать можется в этом возрасте, – ворчит дядя и в его голосе слышится непонятная мне грусть. Уж кто, кто, а дядя Росм первым должен радоваться открывшимся перспективам. Это ж какая возможность сбыть с рук нелюбимую племянницу! А он ворчит, да грустным притворяется. Вот и пойми его, старую брюзгу.

– Так и я о том, – непонятно чему обрадовался ювелиришка, и шагнул ближе, чтобы прошептать доверительно. – Ты бы присматривал за ней, а то умыкнут – и не заметишь.

Да-а-а… Дела. Крикун решил заботливость проявить, будто было ему какое дело до сиротки Криски, нелюбимой племянницы ворчливого Росма.

Рыночная площадь осталась позади, как и покупатели, каждый из которых свою особую странность имел. Вообще, я склонна думать, что абсолютно нормальных людей нет. Вот таких, которых можно словно книгу прочитать, и не запнуться ни на одном словечке. Каждый себе на уме, да всё что-то думает, думает, думает… Будто им эти думы и измышления дороже самой жизни, что мимо них проноситься без оглядки.

Так и выходит – обернёшься в старости посмотреть на прошлое, а оно, прошлое это, не такое уж и богатое, да и вообще, совсем не эдакое, каким могло бы стать, прекрати он терзаться мыслями, и начни дышать полной грудью да совершать поступки сердцем подсказанные.

Жаль, что мне приходится вертеться среди такого люда, постоянно то слова подбирать, боясь обидеть, то премило кивать в ответ на глупости, то молчать и улыбаться. Последнее, должна заметить, мне доводится исполнять чаще всего. Ничего не попишешь, всем нравятся молчаливые да улыбчивые дурочки.

Ещё на подъезде к дому я почувствовала, что что-то не так. Нет, нашу телегу всегда встречают взглядами – то завистливыми, то злыми, – но в этот раз к зависти прибавилось недоумение и любопытство. Я верчу головой, пытаясь найти причину столь странного поведения соседей, и тут же нахожу её. Впрочем, посмотри я в сторону избы дяди Росма, обнаружила бы её гораздо раньше.

У стройного плетня, затянутого колючей стеной вьющихся кроваво-красных роз, стояла карета. Ни повозка, ни телега, ни пролётка, которых в нашем городке водилось достаточно, а самая настоящая карета, с чёрными лакированными боками, с откидной крышей, гармошкой лежавшей позади сидений, с породистыми лошадьми, что недовольно перетаптывались с ноги на ногу, и подрагивали всем телом, пытаясь отогнать от себя надоедливых насекомых.

– Дядя, это кто? – спрашиваю тихо, хотя в наступившей тишине, в которой, кажется, даже мухи жужжать перестают, всё равно мой голос звучит слишком громко.

От удивления я даже забыла, что с дядей первой заговаривать не стоит – обругает, а отвечать нормально не станет. Правда, то ли родственник удивился не меньше моего, то ли фаза луны наступила какая-то особенная, но он произнёс:

– А это мы сейчас узнаем, кого в наши края занесло! – да так воинственно это прозвучало из его уст, что я невольно оторвала взгляд от кареты и посмотрела на него.

Дядя Росм, в самом деле, выглядит воинственно, и мне вдруг почудилось (глупость какая, честное слово), что защищать он собрался меня.

От кого? От вон того щупленького дядечки, в высоком цилиндре, который расхаживает взад и вперёд, ожидая, пока мы подойдём?

Подошли. Встали. И рассматриваем друг друга – мы приезжего, а приезжий нас. Молча всё, без единого словечка.

И думается мне, что молчание это может длиться бесконечно, аккурат до заката, пока солнце не завершит почётный круг и не опуститься за пушистые кроны деревьев. Ан, нет, я всё же ошиблась.

Дядечка деловито перекладывает аккуратную папку из одной руки в другую, и протягивает освободившуюся для рукопожатия:

– Брукс Шмот, будем знакомы.

Судя по тому, что дядя своей руки не подаёт, больше того, сжимает её в кулак, явно намереваясь показать всю степень собственной радости от столь бесцеремонного вторжения на свою территорию, я выступаю вперёд, предотвращая катастрофу:

– Здравствуйте! – протягиваю ладонь, быстро сжимая жилистую худощавую руку и поспешно её выпуская. – Чем обязаны?

Стоит ли говорить, что к нам столь важные гости раньше не захаживали? А если посмотреть на дорогие начищенные туфли, к которым так и льнула надоедливая дорожная пыль, да на щегольской костюм и золотую цепочку часов, свисавшую из кармана, гость был невероятно важным. Для нашего городка – так точно.

– Может быть, пройдём в дом? – дядечка многозначительно приподнимает брови, будто сказать чего пытается.

Нет, бестолковой особой я себя никогда не считала, а сегодня, поди ж ты, совершаю одну глупость за другой.

Оглядываюсь и поспешно киваю – с каким бы делом к нам не прибыл этот важный гусь, любопытным соседям, подкравшимся едва ли ни к самому плетню, знать о нём не обязательно.

– Конечно, конечно, – тараторю поспешно, и отступаю к калитке, чтобы тут же распахнуть её настежь.

Но не тут-то было, дядя Росм оживает:

– А у нас незнакомцев в дом не пускают, – особо выделяет «нас» и преграждает путь приезжему.

Да что ты будешь делать!

– Дядя, – говорю заискивающе и подхватываю его под локоток. – Что о нас приличный господин подумает?