Еще пару дней назад я думала, что боюсь пришествия твари. Боюсь вида собственной крови на белой ткани. Боюсь разоблачения на виду у всех. Но внезапно все переменилось - и сосредоточием моего страха и отвращения стал Теддер Гойб. Всего лишь человек, обычный человек с пустой улыбкой на губах и бессмысленной похотью в глазах.

Я не сказала ни о чем ни отцу, ни матери. Должна была бы сказать - но нет. Стыдно, мерзко. Да и что я им скажу? Тед пытался меня поцеловать? Ну, нравится жениху невеста, вот и пытался, хуже было бы, если б нос воротил. Да все только посмеются и шутки шутить будут. А как я им объясню то, до чего противны влажные прикосновения его мягких губ, словно достаешь из бочки с водой упавший и уже порядком размокший хлеб. И руки у него влажные, липкие, чужие. 

Неужели все супруги нравятся друг другу сразу, вот так, когда узнают - это человек, с котором ты проживешь долгие годы рядом? Или после свадьбы происходит какое-то чудо - вот только что был чужой, чуждый, а теперь родной и единственный? Все, кого я видела, примирились, притерпелись и живут нормально, то ссорясь, то мирясь, то с улыбками, разговорами, то с криками, но... Может, со мной что-то не так? 

В любом случае, сегодня бояться мне нечего. Кругом будет много народа, и Теддер Гойб не тронет меня. 

***

Шум и смех, звонкие, как у детей, голоса мужчин и женщин. Почти вся деревня высыпала наружу и сам воздух словно бы искрится от улыбок и сверкающих глаз. Солнце потихоньку клонится к закату, а сам праздник начнется спустя примерно восемь горстей после него, ну а пока что вовсю идёт подготовка - места для костров огораживаются камнями, приносится хворост, бревна, на которых можно сидеть, маринованное с вечера мясо, вино и прочее достается из холодных погребов, печется свежий,  горячий и пышный хлеб, голые ветви и стволы кустарников и деревьев обвязывают яркими цветными лентами.

Люди ходят группами, стайками. Радость и возбуждение сплачивают народ, и только мне опять всё не так и не в радость - думаю я с неожиданной злостью на себя. Людская толпа и костры снова всколыхнули воспоминания о городской казни.

- Красивая ты, Таська, - тихо говорит мать. Серебристое платье аккуратно обхватывает ее крепкую статную фигуру, ровно, без единой складочки, и мне вдруг тоже хочется сказать ей что-то хорошее, светлое. Но я молчу. - Взрослая совсем. Кто бы мог подумать, как быстро время пролетело... а все такая же нелюдимая. 

- Я в лес схожу.  На пару горстей, не больше, - прошу я.

- Ну, не затягивай. Мне твоя помощь нужна будет. 

Конечно же, дело не в лесу, а в Вилоре, именно к нему я спешу, завернувшись в тёплый пуховый платок. Может быть, вышивать за эти годы я толком и не научилась, а вот врать умею в совершенстве. 

У домика служителя никого нет, и я с облегчением тренькаю тяжёлым звучным колоколом. "Бам-м" - низко пропевает тот. Если Вилор дома, он выходит к двери не позднее второго бама. И Вилор выходит, а сердце заходится от нежности - он весь какой-то встрепанный, лохматый, домашний, на щеке едва заметный след чернил.

- Доброго вечернего неба, Тая...

Он открывает дверь, и я захожу во двор.

- Что-то случилось?

- Почему что-то должно было случиться? - я нервничаю и покрепче закутываюсь в платок.

- Ты пришла перед самым праздником...

- А ты на него не идёшь?

- Мне по службе не положено, Тая, - он произносит моё имя так, как никто иной, особенно, ласково. - Праздник Снеговицы служителями неба не поддерживается. 

- Ты против?

- Не то что бы я лично против. Но видишь ли, присутствовать и не вмешиваться будет неправильно - в братстве не допускают употребление огненных напитков, да и считается, что тёмное небо требует покоя, а не шума и веселья. А вмешиваться будет и вовсе неуместно, побьют меня еще, - Он улыбается. 

- Вилор, - говорю я, набравшись смелости, - Я не хочу выходить замуж за Теддера.

Веселье мигом пропадает из его серых глаз. Служитель молчит, стоит, прислонившись к двери, ждёт продолжения. И отчего-то с ним проще быть откровенной, чем с родителями. Чем даже с самой собой.

- Не хочу я за него замуж, никогда не хотела и не хочу, он не нравится мне нисколечки. Смотрит на меня так, что потом отмыться хочется. Вчера, - я торопливо закатываю рукав и говорю тоже  торопливо, быстро, чтобы не пойти на попятную и договорить до конца. - Вот. 

На запястье синяки,  уже побледневшие, но еще заметные. Глаза Вилора темнеют, он берет меня за руку и подносит ближе к лицу, проводит большим пальцем по коже - и мурашки бегут по всему телу. 

- Я поговорю с ним. Он не будет тебя бить. Никогда. 

Я вырываю руку.

- Но я не хочу, чтобы ты об этом с ним говорил. Я не хочу замуж. За него - не хочу.

- За него? А за кого хочешь?

Мы стоим близко-близко, смотрим в глаза друг другу.

- Тая, - выдыхает Вилор. - Ты ошибаешься сейчас, ты...

Чтобы не испугаться и не пойти на попятную, надо действовать быстро-быстро и совсем не думать. Я поднимаюсь на цыпочки и целую Вилора в губы.

...Как странно, до нелепого странно все устроено у людей. Есть ты и есть другой человек, и действия, похожие одно на другое, словно фигуры одного и того же танца, но несмотря на то, что все движения одинаковы, в одном случае выходит волшебство, а в другом грязь и суета. Я не успеваю ничего обдумать, даже почувствовать толком, насколько все иначе, а Вилор уже делает шаг назад.

- Тая, ты заблуждаешься, во всем сейчас заблуждаешься. Я обязательно поговорю с этим юношей и его родителями, и если он не исправится, то и с твоими родителями, в конце концов, не единственный же под небом...

- Кем бы он ни был, я не хочу за него замуж. Я хочу с тобой.

Ну, вот и все, слова сказаны, и куда теперь отступать? Ноги словно приросли к земле, и в животе что-то скрутилось в тугой узел, а запястья онемели. Не нашлось так уж много желающих на молчаливую странную Таю, а таких - из достойной и обеспеченной семьи - и вовсе одного наскребли. Но что толку объяснять сейчас это Вилору. Он смотрит на меня снизу вверх и в глазах его нежность...и жалость. 

- Тасенька...

Слезы подступают к глазам, близко-близко, но я умею не плакать о себе. Над лисой плакала, и над раздавленным светляком, и над малышом Севером, разбившим лоб о деревянный пол в свое время - но не над собой. И хотя я все еще стою очень близко, и не отвожу взгляда, голос Вилора доносится, словно издалека.

- Тасенька, мы с тобой всего несколько седьмиц знакомы...

Несколько седьмиц и восемь долгих бесконечных лет.

- Ты же знаешь, наверняка знаешь, нельзя мне, нам...

"Нам" - это не нам, это "им". Да, знаю. 

- Если бы только... - он протягивает руку и гладит меня по голове, как ребенка, а я зажмуриваюсь и втягиваю голову в плечи, потому что сил хватает только на что-то одно - или прикосновение, или взгляд. - Если бы только... ни на кого другого не посмотрел бы, только на тебя. 

А куда сейчас ты смотришь, Вилор? В небо? 

***

Сумерки сгущаются, и язычки огня остервенело мечутся в кострах. По давней легенде земной огонь - подарок закатного жаркого неба замерзающим в ночи людям. Но я не особо верю в эту легенду. Для меня огонь - загадка. Он несет жизнь и забирает ее. Чтобы жить, он должен уничтожать - дерево или иную материю, которая ему по зубам. Впрочем, как и любой из живущих. Нет смерти страшнее, чем смерть в огне. 

Но сейчас, здесь, никто не думает об смерти. Люди греются у костров, жарят мясо и хлеб. Окружают костер звенящими песнями и хороводами. Возносят кострам хвалы. Пламя отражается в глазах, словно внутри у людей поселилась его частица. 

Мне не хочется есть и пить, и когда кто-то подносит бокал с огненной водой, я тихонько выливаю ее в землю. Запах резкий, вкус горький, и чего в ней только находят? Что касается забытья, то мелькающие во тьме силуэты, отблески пламени, отзвуки криков и песен пьянят сильнее любого зелья. Я планировала просидеть тихонько весь праздник на большом бревне возле высокой и старой, почти полностью почерневшей от времени березы, но внезапно шумная и стремительная стайка девушек, среди которых я узнала отчего-то только рыжеволосую Альту, подхватила меня, и со смехом буквально полетела, хлопая широкими рукавами. Меня словно внесло потоком в мир непрерывно куда-то перемещающихся и гомонящих при этом людей.