========== Часть 1 ==========

Я любил чудовищ. Огден Нэш, мудрый американский поэт, говорил: «Где чудовище – там чудо».

Нил Гейман

Огонь в камине потрескивал и собирал в полукруг жара детей. Каменные стены, полные тепла, поблескивали в полумраке слюдой и золотом гобеленов.

Старая Маха сидела в кресле-качалке, отталкиваясь ногой, и курила тонкую трубку вишневого дерева, оправленную в золото. Тяжелый подол темно-синего платья усыпали граненые подвески, позвякивающие при каждом движении. Светлые бакенбарды женщины-наугрим украшали сапфировые бусины.

Дети любили слушать Маху: сказок у гномов водилось мало, и любая увлекательная история оказывалась нет-нет, да и правдива. А раз правдива, то служила примером и надеждой, что когда-нибудь, спустя много лет, и ты будешь рассказывать свою, ничуть не хуже.

Кроме того, каждый знал, что Маха не выдумывала и не украшала истории, как иные, памятуя о юном возрасте слушателей. Даже напротив: для детей и взрослых ее истории звучали одинаково, а детские она оценивала особо придирчиво, чтобы не солгать ненароком.

Историй ее жизни хватило бы, чтобы увлечь детей без выдумок. Еще девчонкой она пересекла с другими наугрим Синие Горы и принесла с запада множество слухов и легенд, что звучали в нынешние дни печальным отзвуком прошлого, памятью о светлых днях дружбы, когда Ард-Гален ещё зарастал травой, а король Азагхал был жив. Порой другие посмеивались и говорили, что ей бы книги писать.

Да только что проку? Она говорящая с камнем, а не книгочей. Не ее волшебство - слово. Зато с алмазами сговорится за самым дальним слоем породы. И почует, чего хотят горы и скалы.

Маха любила рассказывать. С рассказами вся прошлая жизнь будто обретала материю: слова затвердевали и воплощались как металл в форме. Ее истории вели войну со временем, чтобы не ушло в забытье то прошлое, когда они свободно проходили по землям Белерианда до самых чертогов короля Фелагунда и лесов Дориата.

В те времена многие были живы, и песни их звучали в походных маршах, а молоты звенели в кузницах.

Дети с предвкушением смотрели на нее – раскрасневшиеся с мороза и сжимающие в ладошках кружки пряного вара. За пределами чертогов валил снег – зима, холодная и страшная, вступила в самый жестокий и тёмный сезон. Говорили, будто в эти долгие ночи и темные дни там, снаружи, наступал пик силы Темного Короля. Но под горой варился горячий эль и хранились бессчетные запасы, стены стояли крепко, огонь пылал жарко, а работа не угасала.

У теплого очага северный Король был не страшен, каким именем его ни назови.

Дети хотели историй.

- Сказку! - Айн, постарше, даже шлепнул ладонью по ковру. - Про государя Фелагунда! И про битву!

- Не сказку, - застенчиво, но сердито перебила его Иса, совсем маленькая, с любопытными карими глазами. – Маха, я хочу еще раз послушать про тропинку в лесу! И про зиму!

Пух на ее лице ещё не превратился в бороду: одни тонкие светлые волоски на щечках.

Маха лишь выпустила колечко дыма и засмеялась.

- Так слышали ведь уже!

Она любила и не любила эту историю одновременно. Пробирающий до костей ужас соседствовал в ней с чудом, и до сих пор сама Маха не знала, к добру или к худу пережила то, о чем рассказывала.

Может, когда-нибудь, когда история будет рассказана в сотый раз, а то и в тысячный – она найдет ответ, да только по сей день не нашла.

- Ладно, - ворчливо согласилась старая наугрим. – Так и быть, будет вам история о зиме. Раз уж сегодня Длинная Ночь.

Сколько ей было? Двадцать годов, двадцать пять? Сущий пустяк.

Но уже – слышащая камень. Потому ее и взяли в поход на север, к озеру Нараг-Зарам, где лежали владения лорда Карантира. Одна девчонка среди горняков, привычных ко всякому. Над ее восторгом и любопытством, неумеренным и искренним, посмеивались, но беззлобно.

Они остались на зимовку в эльфийских землях, в крепости, да только почему-то возле горы Рерир время холода и сумрака казалось Махе еще страшнее, чем дома. Все они слышали о Темном Владыке далеко на севере, все видели на горизонте три страшных клубящихся вершины: как будто дремлет вполглаза, наблюдает и ждет, когда все ослабят бдительность.

Нет-нет, да и чувствуешь в мгновения полной тишины глухую злобу и шелест смеха – прокатится под землей и утихнет. Как боль, что грызет тело в одном месте, а отдается в другом. Не захочешь – всему поверишь, да и как не поверить?

Приближенные лорда Карантира говорили, будто Темный Владыка украл древнее сокровище, принадлежавшее их дому, и эта вражда неизбывна вовек. Этому они верили, как верили и небывалой истории, будто бы раньше Белерианд, до появления северной Тьмы, не ведал осени и снегов.

Они сочиняли свои собственные легенды, и больше всего пугала Маху история, будто Темный Владыка, которого они прозвали Ангайносом, с первым снегом превращался в Гэлуима, и мороз становился его дыханием, а метели одеждой. Что среди лесов бродят и воют голосом смертельного ветра дикие коты больше домов и деревьев. Даже если кажется, что далеко в лесу плачет в метели кошачье дитя – не ходи, не надейся, что оно попало в беду и нужно отнести его в теплый дом, отпоив молоком и отогрев у печки. А уж если зимние кошки, сверкая ледяными глазами и выдыхая алмазную пыль мороза, пришли к твоему очагу – берегись, лишь бы дожить до утра.

Нолдор над ними смеялись, но молоко у порога перед Длинной Ночью наугрим все равно ставили. Мало ли что! Может, и обойдется.

Еще говорили, будто однажды наступит зима, когда горы замерзнут до самых корней, и тогда Гэлуим будет властвовать безраздельно, и даже тепло в его власти станет проклятием, потому что весь жар останется в его обожженных руках – оттого они и черны. Схватил и не удержал, потому что и ему не поймать солнце. И будто бы крепость его лежит в навечно уснувшей земле, а трон сплетен из страшно вывернутых горных жил, что стекают самоцветами и золотом, словно водопады, закованные в лед.

Эльфы продолжали посмеиваться и говорили, будто это неправда. Иные и насмехались. Лорд Карантир и вовсе мрачно сжимал рот и цедил, рассерженно и хлестко, что никакого солнца Гэлуим не ловил, а украл самоцветы его Дома и за то навеки проклят.

На них Маха в те годы сердилась.

«А то подумать можно, сами знаете много!»

В утро накануне Длинной Ночи Махе не хотелось идти за хворостом: даже свет зимой был предательским. Глянешь – вот день в расцвете, а не успеешь обернуться – кругом уже и темнота.

Но дерево в общий дом носили по очереди, и сегодня пришел черед Махи. Дров было много, припасы не истощались, да и нолдор помогли бы им, случись беда, но просить наугрим не привыкли. В тихие дни без метелей они использовали каждую возможность принести дерево – никогда не знаешь, на сколько восходов запрет тебя в доме метель, а растопка всегда нужна.

Тем и выживали. Празднику вечер и ночь, а днем пусть каждый работает по силам.

Маха не хотела идти далеко – всего-то через мост, на окраину леса, которую успела исходить вдоль и поперек. Оттуда и принести сушняк. Тут веточка, там веточка – охапка наберется, а там и домой.

Она шла, искоса поглядывая за спину: не терять из виду белокаменных башен и дымка над трубами. Под ногами скрипел снег, мерцал кварцевой пылью, высокие ели укутали пушистые космы инея, и они так и стояли – большие и сонные, как обсыпанные мукой изумрудные юбки огромных женщин в белом морозном тумане. Шагалось тяжко – эльфы ходили без труда по глубокому снегу, а вот Маха проваливалась по щиколотку. Дыхание вырывалось изо рта облачком, и бороду у губ быстро покрыл иней.

Ей перестало быть страшно – лес был благостно тих, а снег падал так нежно, что будто засыпал в воздухе. Пускай эльфы дружили с лесными жителями куда лучше них, Маху успокаивала мелкая суета животных.