На нижней ветке большого кедра белка лущила шишку. Слышался треск дятла – издали и совсем близко – гляди-гляди, вот же снует по сосне, да большой какой и нарядный! На ветке рябины покачивался большой свиристель и два толстых снегиря.

Сушняка попадалось много, и Маха уже готовилась вздохнуть с облегчением: стерла иней и снежок с бороды зеленой варежкой, поудобнее перехватила набранный хворост.

Уже почти все – можно и домой идти. Немного собрала бы на обратном пути, и будет в самый раз.

Маха привычно огляделась в поисках шпиля башни и города, и ее кольнул страх.

Резная окраина леса, более светлая и рваная, чем путь в чащу, которую Маха все время держала в поле зрения, исчезла. Теперь, куда ни кинь взгляд, к ней подступил густой сосняк: ровный и окутанный густым золотым светом, раздробленным на медовые алмазы. Каким стал снег в его свете! Розовый, лиловый, синий, желтый – сказка!

Но Маха ахнула не от лесной красоты.

«Солнце! Закат, значит! Наискось светит же, вот-вот за горизонт упадет!»

И как она проблуждала по лесу столько времени, что и дня не заметила?!

Маха заставила себя выдохнуть. Недалеко ведь ушла – значит, дом близко. Хоть по следам своим найдет дорогу! Тишь безветренная, не затоптал же никто, не замело бы!

Она неловко затопталась на одном месте, пытаясь отыскать цепочку собственных шагов.

Но ее следы исчезли.

«Что же такое-то!»

Сердце забилось жарко и часто – ни ветра ведь не было, ни… как?! А с собой у нее только маленький топорик да нож, и не спасешься, напади кто! Да и кого она, ни разу боя не видевшая, убьет?!

Зашуршало. Маха резко обернулась на звук.

Но за спиной всего лишь покачивала рубиновыми каплями ягод мерзлая зимняя клюква и рябинник, приветливые и яркие. По веткам сновали лазоревки, поклевывали ягоды, примеривались и вертели головками.

Собирай ягоды – не хочу. На корзину хватит, и птицам хватит, а там хоть настойку делай, хоть варенье вари. Радоваться бы, да только Махе стало так страшно, что она застыла на месте и не могла ни вздохнуть, ни шевельнуться. Отцом и матерью поклялась бы, что не было в этом краю леса такой тропки, и ягодных мест не было! Да и клюкве откуда на безболотье взяться?

Где-то вдалеке зазвенел колокольчик и смех – чуть слышный звук, словно и не колокольчик, а серебряный бубенец на сбруе нолдорского коня. Лес, выкупанный в морозе и золотом солнце, далеко разносил этот звук.

Смех Махе не понравился. Звонок, да не чист, холодом пробирает.

Она тут же рассердилась на себя. Заблудилась в трех соснах, голос живой услышала и теперь собирается сказок себе напридумывать? Нет уж!

«Кони, наверняка! Может, и дорога близко, а уж нехорошо умеет и дружина лорда Карантира смеяться! Вон как некоторые хохотали, когда узнали, что у нас дети бородаты!»

Звук разносился со стороны тропки, что разветвилась меж ягодных кустов, словно русло ручья. Маха уверенно зашагала по ней, не раздумывая. В конце-то концов – а куда еще ей идти?

И все-таки страх звенел в ней, словно птица. Заливался и вибрировал, как камень, по которому бьют молотом. Не к добру была эта легкая дорожка и яркие ягоды, которые хотелось принести домой, и не к добру звенели колокольчики, что слышались далеко впереди и ускользали, будто их и не было.

Когда солнце начало угасать, ей стало страшнее.

Рубины ягод потускнели, и инеистая клюква налилась на просвет густым кровавым багрянцем. Потемнела рябина. Тени полнились густой синевой, а солнце заалело ледяным ализарином на серебре меча. Сумерки подступали быстро и легко, закат стекал за горы молоком из разбитого кувшина, и наступала зимняя ночь, самая длинная и страшная в году.

Маха пошла быстрее, да только быстрый шаг не спасал: куда убежишь от ночи?

Сердце билось часто-часто.

Не захочешь – поверишь любым сказкам про Гэлуима. Не нолдорским преданиям, ясным и звонким, как лесные ручьи, а темным и запутанным, которые говорили о вечно наблюдающей неспящей силе, сдвигающей горы и сезоны целого мира.

Страшно. Синяя тьма и холод обступали ее со всех сторон, и уж почернели в зимних сумерках ягодные кусты, а снег все так же скрипел под ногами, и взмокла спина под слоем теплых одежд.

Хотелось остановиться и расплакаться, как дитя, будто кто-то унес бы ее из темнеющего леса на больших светлых крыльях, в ушедшее утро или вечер у теплого очага, да только кому помог бы плач?

Маха шла вперед и не оглядывалась, потому что остановиться и ждать, отдаваясь в морозно-синие крючья страха, было еще ужаснее. Даже когда задрожала всем телом – заставила себя не ронять хвороста, идти еще прямее и тверже, пусть в ночи раздался утробный воющий звук.

Вой был не волчий. Кошачий, похожий на плач метели, свистящей и ноющей меж деревьев.

Она шла, не думая о растущих по бокам дороги ягодах, и гнала призрачное чувство, будто видела в глубине чащи ледяное сверкание синих глаз. Захотелось сорвать варежку, сунуть в рот кислую клюкву, чтобы зубы свело – хоть что-нибудь отвлечет от колотящегося в груди страха!

Не бери колдовских даров, не смотри назад – хуже будет, не уйдешь вовсе!

Маха посмотрела на колючие звезды в чернеющем небе, запрокинула голову к острым копьям еловых вершин. Серебро небесных бриллиантов усыпало небосвод щедро и ярко, будто улыбаясь всей земле, и страх чуть-чуть отступил.

И накатил с новой силой, когда Маха опустила голову и увидела, что дошла до конца тропы.

Лес расступился, будто кто-то отдернул полог, а перед ней открылось огромное поле, и страх смешался с трепетом перед блистающей тишью.

От края до края пролегла снежная целина, усыпанная колким снегом, отражающим яркий блеск звезд. Бархатное небо вздымалось высоко и звонко, и Маха замерла, увидев, что над горизонтом как будто развернулись гигантские мертвенные знамена, точно над ужасной трехглавой горой, которая виделась ужасно близко. Гранат и аквамарин, и гелиотроп – эти сверкающие ленты медленно извивались над северным хребтом, как живые змеи, и затмевали свет звезд.

«Да как же я дошла сюда?!»

Дрожь забила тело так сильно, что Маха не удержала хворост – вся связка упала под ноги, будто осквернив чистый и глубокий снег.

Кошачий вой прозвучал чудовищно близко. Махе показалось, что она слышала скрип снега и треск веток, будто весь лес за спиной ожил и протянул к ней сучья.

«Я же не погибну вот так! Не здесь! Наверняка я близко, наверняка жилье недалеко, наверняка найдут, наверняка…»

Мысль оборвалась, когда из непроглядной черноты проступило множество пар светящихся глаз. В голове ничего не осталось – одна мысль, что разум не врет, и картина перед ее глазами – не видение и не сон.

По целине, не оставляя следов, подступали огромные дикие кошки выше нее на голову – острощекие от шерсти головы, острые рысьи уши с кисточками, тяжелые лапы и пушистые хвосты. Злые сверкающие глаза обрамляли белые кольца, а в гигантских розовых пастях Маха видела огромные клыки.

Гладкую ледяную шерсть чудищ усыпал мерцающий иней.

«Они существуют? Не врали? Ох, отец Махал! Ох, корни всех гор! Зимние коты Гэлуима, хозяева метели!»

Призраки тянули воздух чуткими розовыми носами и брали ее в кольцо, протяжно мяукали, подвывали, взрыкивали и утробно мурлыкали, будто подзуживая друг друга на забаву от чужого страха. Ужас стиснул Махе горло, подкосил колени, и она не знала, на кого из них смотреть первым – то ли на одного, который шел сбоку, раскачивая серебряно-синим хвостом, то ли на другого, с пятнистой шерстью в неровных подпалинах.

А потом она увидела его.

Кошачий круг расступился, впуская всадника. Огромный кот под ним был черен, как зимнее небо, и густая заиндевелая шерсть отливала ледяной синевой и серебром, а глаза светились темным жидким золотом. Дыхание вырывалось из его рта морозными клубами, мерцая льдинками в воздухе.

От всадника Маха глаз не могла отвести, и одновременно – больше всего желала заскулить и упасть на колени. Тонкорогий желтый месяц полукругом поднимался из-за горизонта, и на секунду ей показалось, что он запутался в волосах всадника украшением – золотым, словно масло, и усыпал алмазной крошкой посеребренную инеем черную гриву волос. Угольно-черную кирасу извивами покрывали игольчато-кристальные узоры, и бесчисленные прозрачные капли на рукавах мерцали от каждого вздоха, как снег.