– Герб?

– Герб Веледницкого. Он висит над дверью, так что вы его, возможно, не заметили. Это «Топор».

– Мало кто столь несведущ в геральдике, как я, – вздохнул Маркевич. – Что значит «Топор»?

– В Польше все гербы имеют имена собственные. Их очень мало, можно сказать, наперечёт. И употребляется каждый не одной фамилией, а несколькими, иногда до сотни дело доходит. Вот Веледницкие – как и Грабовские, например, или Забеллы – род герба «Топор». В червлёном поле топор, остриём вправо. Лезвие – серебряное, рукоятка золотая.

– Невероятно. И господин Скляров этот герб вешал?

– Своими глазами видел. Приволок откуда-то стремянку, вскарабкался, вбил гвоздь… Я читал когда-то юбилейную статью о нем в «Заграничной газете». «Мирабо нашей революции», «Витязь свободы», «Самый дерзновенный побег в истории русской каторги» и всё в таком роде. Не знал, что в жизни он так суетлив.

– А вы давно здесь?

– Да уж с неделю, – ответил Лавров. – Елена Сергеевна почти силком затащила. В Ницце ещё слишком жарко, ну а мы люди вологодские. Но здесь недурно: тишина и воздух хороший. Да и секретаря моего Веледницкий за полцены устроил. Правда, в задней комнате.

– Он не обедал с нами, – заметил Маркевич.

– Он вызвался проводить Елену Сергеевну в Эгль. За покупками. Не знаю уж, что можно купить в этом захолустье, но, как говорится, femme querelleuse est pire que le diable[5]. Что до господина Фишера, то… я понимаю, о чём вы. Нет, я его совершенно не стесняюсь и он, кажется, страшно занимает старуху-генеральшу. Вчера, например, они час спорили о природе нравственности у Толстого. Её превосходительство отстаивала популярную точку зрения, что граф – внутренний пошляк, пытающийся вытеснить свои пороки на страницах рукописи.

– Интересные тут у вас диспуты.

– О да, – сказал Лавров. – Давеча господин Скляров читал вслух из Чулкова. «О зарево, пылай! Труби, трубач! И песней зарево встречай». Анна Аркадьевна отчитала его, потому что, во-первых, стихи ужасно плохи, а во-вторых, совершенно смутьянские. Со вторым ещё можно согласиться, впрочем. Так что вы тут у нас не заскучаете. Вы в горы ходок?

– Давно не практиковался. Но я говорю о настоящих горовосхождениях, не о прогулках. Я же отчасти вырос в Кахетии. Но у меня есть тайный замысел: соблазнить Александра Ивановича на несколько частных уроков.

– Не сомневаюсь в успехе вашего начинания, – улыбнулся Лавров. – А я вот страшно боюсь высоты. Господин Тер-Мелкумов, а от подобных хворей ваш альпинизм не помогает?

– Я не врач, – сухо сказал Тер-Мелкумов и поднялся с кресла. – Обратитесь к доктору, это ведь тоже болезнь в некоторой стэпэни нервная. Господа, – он обвёл террасу полукивком головы, – я буду у себя.

Они остались втроём. Шубин курил, Лавров с рассеянным видом крутил в руке кофейную чашечку, словно пытаясь погадать, Маркевич, опершись на перила террасы, наблюдал, как из-за Се-Руж выползает тёмное облако. «Сейчас опять польёт. Ну и погода. Какие уж тут горовосхождения. Да и горы здесь настоящие. Это вам, Степан Сергеевич, не по Чатыр-Дагу ползать. Надо спросить у Веледницкого насчёт гантелей хотя бы, а то, не приведи Маркс, сорвусь вместе с товарищем Лексом».

– Дилижанс из Эгля, – Николай Иванович, несмотря на известную неуклюжесть, умел возникать как из-под земли. – Теперь уж все в сборе – и вовремя. Давно такого гадкого лета тут не было. Степан Сергеевич, можно вас на минуту?

Они отошли.

– Господин Скляров так старательно напускает туману, что, по-моему, все уже поняли, что он собирается потихоньку затащить вас поглазеть издали на Ротонду, – сказал Лавров, когда Скляров вновь исчез с террасы, а Маркевич вернулся к столику. – Он всем это предлагает. Я угадал?

– Не угадали, – засмеялся Маркевич. – Николай Иванович осведомлялся, не слишком ли низкие в моей комнате подушки. Он сам, мол, любит спать вообще на ровном матрасе, но мало ли, вдруг я такой привереда.

– А вы привереда?

– Что касается подушек, признаюсь – да. Мой тайный порок. Люблю высокие, а лучше, чтоб три.

– Не разделяю, но понимаю. Мой вам совет, попросите уж заодно у него запасной ключ от ванной комнаты: говорят, здесь имеют престранную привычку запирать её на ночь. Пойдёмте, господин Маркевич, я вас с женой познакомлю.

17 июля 1908 г., Поленица под Варшавой

Дорогой Вайсблат!

Нет, Вы меня, очевидно, не поняли или плохо меня знаете. Слишком много чести для Сэма Адлера меня декламировать. Могло бы случиться, чтобы Сэм Адлер исполнил одну из моих вещей на литературном вечере и он должен был бы мне за такую рекламу доплатить. Дать мне 200 рублей. Удавшийся вечер может принести 2000 рублей сбора, из коих я отдал бы значительную часть на добрые дела (учительскую кассу и т. п.), а Сэм Адлер должен был бы здорово поболеть и умолять меня выступить со своими подмастерьями-подонками на таком вечере, именуемом Литература и Шолом-Алейхем. На моих вечерах любители разыгрывают мои ж одноактные пьесы. А подонков я на порог не пускаю, уже пора, чтобы они вновь стали подмастерьями; парша на их головах все равно не излечилась. Но удалить их нельзя по другой причине: эти молодчики любят доносить начальству, если такая «птица» как я забираю у них вечер. Таких случаев было много… Я выразительно описал артистов и дворовых слуг. Я предполагаю, что вокруг Вас не вертятся такие людишки как Адлер, Фишзон, Компаневич и прочие…

Все-таки посылаю Вам афишу из Вильно, чтобы ознакомить Вас с программой моих выступлений, разрешенных виленским генерал-губернатором. Это значит, что в России ещё можно выступать. Естественно, надо найти такого организатора, который был бы вхож в такие сферы и не теперь, а вообще мы говорили о зиме. Если будет у Вас господин М. Розенблат, передайте ему все афиши и программы. Может быть, он найдёт подходящую персону. А если нет, я не огорчусь. У меня небольшая охота бывать в Киеве, а времени ещё меньше. Городов на Руси, слава Богу, достаточно, а охотников послушать Шолом-Алейхема ещё больше. Мой приезд в Киев был бы только ради Вас и ради Вашей идеи, которой я загорелся, а быть просто так, или продаться актеришкам за 200 руб., мои враги не дождутся. А дальше, будьте здоровы.

Ваш друг Шолом-Алейхем

Дорогой мой Леонид Николаевич.

Мне было так радостно получить Ваше письмо, где Вы, такой милый, высказываете свои впечатления, вынесенные после посещения моей «Идеальной Идиллии», этого тихого, грустного северного уголка, где можно прожить (конечно, при нормальной атмосфере!) так упоительно: «Отдалиться от людей и давать людям». Этот девиз мой мог бы здесь оправдать значение вполне, если бы я был один здесь; как это было бы чудно!

Я буду без конца счастлив Вас видеть у себя. На будущей же неделе непременно соберусь к вам; о дне приезда предупрежу.

Собираюсь в понедельник к Конст. Мих. Мама просит передать Вам её привет и благодарит Вас за память. Был 15-го в Петерб., пришлось ночевать и утром уехать. Крепко Вас обнимаю и жму руку.

От души благодарю Вас в свою очередь за то, что провели у меня день, доставили мне радость.

Ваш Игорь-Северянин

1908, 17-го июля, Мыза «Ивановка»

Дорогой Михаил Егорович,

ты не смеешь на меня сердиться – я не мог быть у Крупенского: занемог, весь день пролежал в постели с безумными болями в желудке, думал – дизентерия.

Уезжаю. И вот моя крепкая уверенность: и без этого визита все ясно: Эдип – ты!

Формальную сторону успеется оборудовать и в начале августа.

Займись ролью вовсю! Желаю всего хорошего! Посылаю пьесу.