Великий человек был наг. Лишь кожаный передник молотобойца прикрывал его чресла и внушительных размеров живот. Выйдя из Ротонды и став около наковальни, Корвин уставился на лежащий на её поверхности пятидюймовый гвоздь и начал время от времени примерять к нему тяжёлый короткий молот, но удара не наносил. Отсюда Маркевич мог уже хорошо его разглядеть. Выше среднего роста, с огромными в охвате конечностями и бычьей шеей, он походил сразу на Фальстафа, Портоса и Никиту Кожемяку – но уж никак не на американского шкипера, несмотря на то что подстрижен Корвин теперь был действительно коротко.
– Ух, – сказал безумец и переложил молот из одной руки в другую. – Уху-ух!
Николай Иванович замаячил в дверях, а потом тихонько вышел наружу, встал неподалёку, ничего не говоря. Увидав Склярова, Корвин резко обернулся и шагнул внутрь. (Маркевич бросил быстрый взгляд на Лаврову – та и не подумала зажмуриться; мускулы у Корвина были замечательные.) Николай Иванович последовал за ним, махнув призывно гостям, чтобы те спускались. Однако зайдя в Ротонду, плотно прикрыл за собой дверь, так что вся компания, спустившись (Лавров – первым, его жена следом за ним), была вынуждена столпиться во дворике.
– Ну-с, а что вы на это скажете? – спросил Маркевич у Лаврова.
На двери Ротонды был прибит герб. Правда, прибит он был вверх ногами, поэтому для того, чтобы его разглядеть, Лаврову пришлось встать к двери спиной да ещё и прекомично выгнуть шею.
– Щит разделён горизонтально на две части, из коих в верхней в лазурном поле крестообразно положены две серебряные стрелы, остриями обращённые вверх; а по сторонам их видны две шестиугольные серебряные звезды. В нижней части в червлёном поле чёрный ворон, имеющий голову, обращённую в правую сторону и стоящий на отрубе с четырьмя сучьями, двумя сверху и двумя снизу. У ворона во рту золотой перстень. Над щитом – золотой шлем с серебряной окантовкой. Вокруг щита червлёный намёт, подбитый золотом. Щит поддерживается двумя дикими обнажёнными покрытыми волосами людьми с поясом из листьев, держащими в свободной руке по дубине с уширенными концами.
– Какой талант пропадает, – тихо сказал Тер-Мелкумов.
– Это родовой герб Корвин-Дзигитульских, – Лавров сделал вид, что не услышал. – Щитодержатели добавлены при деде – командире шлюпа «Кронштадт», знаменитом исследователе островов Тихого океана.
…Дверь открывалась идеально тихо, видно было, что смазывали любовно, тщательно.
Они оказались в единственной комнате Ротонды – разумеется, комнате совершенно круглой. Здесь царил тот тип беспорядка, который принято называть «живописным» и который иные люди, как говорят, создают вокруг себя по соображениям истинного удобства. Меблировка включала в себя покрытый не слишком чистым шотландским пледом топчан, стол, несомненно бывший когда-то обеденным, но ныне явно использовавшийся не столько для приёма пищи, сколько для работы, о чём красноречиво говорили чернильные пятна на столешнице и какие-то реторты и колбы. Стульев не было видно, зато имелось кресло, достаточно высокое и широкое, чтобы с комфортом расположиться за столом. Часть комнаты была отгорожена ширмой, однако сдвинутой таким образом, что был виден туалетный столик. На полу лежали книги и шкуры – от последних слегка пахло, впрочем, не очень неприятно.
По всей окружности стен на высоте сажени в две располагались пресловутые антресоли – что-то вроде неширокого кольцеобразного балкончика с балюстрадой из простых балясин. На антресолях до самого купола стояли книжные шкафы, разделённые только окнами.
Стены были аккуратно выбелены, но вовсе не чисты: одну из них, около стола, от пола до самых антресолей покрывали начертанные углём математические формулы, какие-то не вполне законченные рисунки и обрывки надписей на разных языках – вместе это собиралось в немного безумный, но по-своему привлекательный узор. Маркевич машинально извлёк из кармана записную книжку и начал срисовывать в неё эти странные корвиновские фрески. Цитаты он записывал скорописью, а формулы, рисунки и ноты – как есть.
– Шампольоном решили стать? – Маркевич не до конца уловил, было ли в тихом вопросе Лаврова что-то кроме ехидства.
Склярова все ещё не было и разобрать его жаркий шёпот из-за ширмы не представлялось возможным. Очевидно было только то, что говорил один Николай Иванович.
– Как-то мало тут книг, – разочарованно сказала Лаврова.
– Вероятно, он взял с собой только самые необходимые, – заметил Маркевич. – У него в Париже была библиотека в восемнадцать тысяч томов[9].
Тер-Мелкумов присвистнул.
Фишер подошёл к столу и украдкой взялся было за лежавшую на нем тетрадь, но его быстро остановил укоризненный взгляд Лаврова. Тогда он принялся изучать стол. Здесь имелась вторая, маленькая наковальня, с прямоугольной станиной и двумя рогами – конусовидным и пирамидальным, а также огрызки карандашей, листы лучшей клерфонтейновской бумаги, в основном мятые или с обожжёнными углами, какой-то толстенький карманный молитвенник в чёрном кожаном переплёте, чернильница, ножницы с огромными кольцами и короткими лезвиями, мундштук, реторта, пинцет, такой тёмный, что, казалось, служил своим хозяевам уже минимум полстолетия, том Чехова на немецком языке, кресало (кремня Фишер не заметил), несколько явно старинных монет, очки без стёкол, огромный ржавый ключ, моток дратвы, надкусанная плитка табака Little Katie, оловянная пивная кружка, покрытая изнутри налётом такого цвета и толщины, что о его происхождении не хотелось и думать, серебряная ложка с трижды скрученной шейкой, несколько неразрезанных номеров Neue Zeit и «Атенеума», фривольная открытка, надорванная до половины, и новая пятидесятифранковая банкнота, пришпиленная к столешнице мебельным гвоздиком.
Гости довольно быстро заскучали: затворник явно не торопился. Лавров, задрав голову, пытался разглядеть корешки книг хотя бы на нижней полке антресолей, Фишер, прислонившись спиной к стене (на тут же испачкавшийся о побелку пиджак он не обратил никакого внимания), о чём-то думал, незряче уставившись в пустоту перед собой. Лаврова зевнула и машинально присела на какой-то табурет. Маркевич торопливо заполнял страницы записной книжки: он и впрямь почувствовал себя археологом, которого всего на несколько минут запустили в погребальную камеру фараона; только бы успеть, и успеть побольше.
– Двадцать пять минут, однако, – сказал Тер-Мелкумов, пряча часы обратно в жилетный кармашек. Он тоже явно устал стоять и отошёл обратно к двери, привалился плечом к косяку.
Но они всё же успели стать в послушный полукруг, быстро и чётко, хотя занавеска распахнулась так внезапно, что Маркевич едва не выронил карандашик, а Лаврова тихо ойкнула, вскакивая с табурета.
Поверх передника Корвин накинул видавший виды шёлковый халат, однако на попытку Склярова запахнуть его и затянуть пояс ответил резким и недвусмысленным жестом. Он был по-прежнему бос и с молотом в руках.
(«Он почти таков же, каким я рисовал его себе в своём воображении. Не гигант, но атлет, тип лица скорее адриатический, чем татарский, волосы гораздо темнее, чем принято изображать на гравюрах. Ни одного седого волоса. Брахицефалия, плоский затылок, продолговатое лицо с крупными чертами. Отчётливые вены на кистях рук. Взгляд вовсе не безумный, но настороженный и очень пристальный. Сильный запах давно не мытого тела, который его, по-видимому, совершенно не беспокоит. Длинные ногти на пальцах ног, но коротко обгрызенные – на руках. Буйная растительность на груди».)
Маркевич не слышал, как Скляров их представлял.
– …с супругой. Фишер, Глеб Григорьевич, секретарь господина Лаврова. Тер-Мелкумов, Александр Иванович, лейб-гвардии Сапёрного батальона отставной подпоручик. Маркевич, Степан Сергеевич, магистрант.
Корвин наклонил голову. Теперь он был совершенно похож на быка, изучающего матадора перед атакой.
– Я видел сон… Не всё в нём было сном. Погасло солнце светлое, и звёзды cкиталися без цели, без лучей в пространстве вечном; льдистая земля носилась слепо в воздухе безлунном. Час утра наставал и проходил, но дня не приводил он за собою… И люди – в ужасе беды великой – забыли страсти прежние… Сердца в одну себялюбивую молитву о свете робко сжались – и застыли. Перед огнями жил народ; престолы, дворцы царей венчанных, шалаши, жилища всех имеющих жилища – в костры слагались… города горели… И люди собиралися толпами вокруг домов пылающих – затем, чтобы хоть раз взглянуть в глаза друг другу. Счастливы были жители тех стран, где факелы вулканов пламенели… Весь мир одной надеждой робкой жил… Зажгли леса; но с каждым часом гас и падал обгорелый лес; деревья внезапно с грозным треском обрушались… И лица – при неровном трепетанье последних замирающих огней – казались неземными… Кто лежал, закрыв глаза, да плакал; кто сидел, руками подпираясь, улыбался; другие хлопотливо суетились вокруг костров – и в ужасе безумном глядели смутно на глухое небо, Земли погибшей саван… а потом с проклятьями бросались в прах и выли, зубами скрежетали. Птицы с криком носились низко над землёй, махали ненужными крылами… Даже звери сбегались робкими стадами… Змеи ползли, вились среди толпы, шипели, безвредные… Их убивали люди на пищу… Снова вспыхнула война, погасшая на время… Кровью куплен кусок был каждый; всякий в стороне сидел угрюмо, насыщаясь в мраке. Любви не стало; вся земля полна была одной лишь мыслью: смерти – смерти бесславной, неизбежной… Страшный голод терзал людей… И быстро гибли люди… Но не было могилы ни костям, ни телу… Пожирал скелет скелета… И даже псы хозяев раздирали. Один лишь пёс остался трупу верен, зверей, людей голодных отгонял – пока другие трупы привлекали их зубы жадные… Но пищи сам не принимал; с унылым долгим стоном и быстрым, грустным криком все лизал он руку, безответную на ласку, и умер наконец… Так постепенно всех голод истребил; лишь двое граждан столицы пышной – некогда врагов – в живых осталось… Встретились они у гаснущих остатков алтаря, где много было собрано вещей святых. Холодными костлявыми руками, дрожа, вскопали золу… Огонёк под слабым их дыханьем вспыхнул слабо, как бы в насмешку им; когда же стало светлее, оба подняли глаза, взглянули, вскрикнули и тут же вместе от ужаса взаимного внезапно упали мёртвыми.
