— Понял, — кивнул Феликс.

— Давайте говорить с вами по-русски, — предложил старик. — Я неплохо, как видите, владею этим языком, хотя и успел его подзабыть.

— Мне было бы так легче.

— Да-да, я настоящий кадровый военный. В этой тюрьме я уже очень и очень давно, и моя жизнь закончится тоже здесь. Они все почему-то, — Вильгельм Моргенштерн поднял правую руку и описал ею дугу, а затем указательным пальцем ткнул в потолок, — думают, что я преступник, страшный злодей. Хотя на самом деле это совсем не так. Да, я воевал, да, мне приходилось убивать, но я убивал лишь тех, кто мог убить меня.

Сосед говорил таким убедительным тоном, что Феликс сразу же ему поверил и проникся каким-то странным доверием к этому худому высокому старику, который время от времени вставал с кровати и на негнущихся ногах прохаживался по больничной палате, опираясь на крючковатую палку.

— Вы мне, наверное, не верите, — сказал старик.

— Признаться честно — иногда не верю во все то, что случилось даже со мной. Хотя хочу верить, герр Моргенштерн, — ответил Феликс, поправляя подушку. — Да вы расскажите все как было.

— Но вы, герр Колчанов, согласитесь выслушать меня до конца?

— Почему бы и нет? Что мне еще остается?

— Как это «ничего не остается»? Вы имеете полное право послать меня ко всем чертям. Наверное, думаете: старикан в маразме?

— Что вы, герр Моргенштерн, говорите, рассказывайте. Я буду слушать. Все равно делать нечего.

— Нет, так нельзя. Ко всему, что я буду говорить, надо отнестись крайне серьезно, дело очень важное, чрезвычайно важное.

«Вот ведь черт принес этого старпера! — с досадой подумал Феликс. — А вдруг он псих? Начнет нести какую-нибудь ахинею, а потом возьмет да укусит. Только этого мне не хватало».

А Моргенштерн, постукивая палкой, время от времени подходил к Феликсу и буквально буравил его своим пронзительным взглядом. По всему было видно, что этот старик в молодости был статен и красив по-настоящему благородной мужской красотой. По тому, как он рассказывал историю своей жизни, было видно, что ему приходится это делать не впервые. И Феликс Колчанов про себя заметил: «Да, складно звонишь, дедуля. Тебе бы писателем быть».

Он и знать не знал, что гауптштурмфюрер СС Вильгельм Моргенштерн уже несколько раз писал и переписывал книгу своей жизни, в которой пытался отразить все основные события, ничего не упуская, оставаясь к себе беспристрастным и не пытаясь как-то обелить себя в глазах потомков.

Да, за двадцать лет можно написать целое собрание сочинений. Феликс уже знал, что Вильгельм Моргенштерн находится в тюрьме более двадцати пяти лет. Оставалось только удивляться, как этот человек, столько лет отрезанный от мира, смог сохранить такую память и ясность ума.

Иногда Феликс задавал соседу вопросы. Старик тут же останавливался, смолкал, внимательно глядел на своего собеседника, явно радуясь тому, что этому молодому сильному мужчине интересен его рассказ. И тут же пускался в подробности, нервно размахивая рукой.

— Да, да, действительно, я уже очень долго не был на свободе, и мое самое страстное желание, главная цель моей жизни — оказаться там, — говорил сосед.

На глазах Вильгельма Моргенштерна появились слезы. Они побежали по бледным морщинистым щекам, и, словно стесняясь, сосед отвернулся от Феликса и принялся глядеть в окно, за которым была желанная свобода.

«Но свободы тебе не видать, — подумал Колчанов, — ведь суд приговорил тебя к пожизненному заключению. Ты же военный преступник. Так что попадешь на волю в гробу или в урне для праха».

Да и сам Моргенштерн это прекрасно понимал. Уже несколько раз за эти долгие годы он пытался подговорить других заключенных на побег, но безуспешно. Тем не менее смириться со своей участью Вильгельм Моргенштерн не желал. Не таким человеком был этот высокий старик.

Соседи по палате, казалось, спали. Только изредка они просыпались, смотрели, как Моргенштерн маячит из угла в угол, и вновь засыпали. Появлялись врачи, назначали процедуры, осматривали больных и уходили, обменявшись парой-тройкой приветливых фраз. Такое поведение медиков удивляло Феликса. Он никогда не сидел в советских тюрьмах, но прекрасно знал, что там, в России, отношение к заключенным совсем другое. «А впрочем, — думал Колчанов, — тюрьма — она и в Африке тюрьма, то есть в Австрии. И в тюрьме человек хочет только одного: свободы».

Этих же взглядов придерживался и гауптштурмфюрер СС Вильгельм Моргенштерн.

— Вы, Феликс, наверное, слышали, что в сорок пятом году закончилась вторая мировая война, — начал он издалека.

— Да-да, конечно, герр Моргенштерн, я об этом знаю, — закивал Колчанов, а сам подумал: «За кого же он меня держит?»

— Вы об этом всего лишь знаете, может, читали в книгах, может быть, смотрели фильмы. А вот я был участником той войны. Я начал ее и закончил офицером СС. Пусть вас это не пугает.

— Нет, ну почему же… — дипломатично ответил Феликс.

— Да, я был гауптштурмфюрером и подчинялся непосредственно рейхсмаршалу Гиммлеру, министру внутренних дел.

«Ничего себе, — подумал Феликс Колчанов, — если этот старик не врет, не сочиняет, то он действительно при Гитлере был важной шишкой. Наверное, у него руки по локоть в крови!»

Но странное дело, почему-то после этих слов соседа Феликс не ужаснулся, не похолодел, а проникся к старику удивительным почтением, смешанным с легким презрением. Но что поделаешь, в тюрьме часто смещаются жизненные ориентиры.

— Вы меня осуждаете? — Моргенштерн остановился возле кровати своего молодого соседа и пристально взглянул ему в глаза.

— Да нет, что вы, герр Моргенштерн, нисколько не осуждаю, — у Колчанова язык не повернулся обидеть немощного старика, хотя бы в прошлом палача.

— Ну и правильно делаете. Да, я убивал, я вам уже об этом говорил, но убивал лишь тех, у кого в руках было оружие. Беззащитных и безоружных я никогда не расстреливал, как мои собратья по СС. И если вы думаете, что я презираю себя за то, что служил в СС, — ошибаетесь. Такова моя судьба, так было угодно Богу, если, конечно, он есть и знает о моих прегрешениях.

— А вы верите в Бога, герр Моргенштерн?

— Знаете, герр Колчанов, это долгий разговор. Я покривлю душой, если скажу «да» и если скажу «нет»…

Бывший эсэсовец замолчал, погрузившись в свои мысли. Затем уселся на кровать и, подавшись вперед, заговорил почти шепотом. Его тихий голос был на удивление уверенным, спокойным и даже не казался старческим.

Феликс закрыл глаза и вдруг увидел как живого молодого гауптштурмфюрера Моргенштерна: высокого статного офицера в ладно сидящем мундире со множеством железных крестов и прочих фашистских наград.

Старик, казалось, угадал его мысли.

— Когда мне было примерно столько, сколько вам, герр Колчанов, я был мужчиной что надо, — не без позерства заметил он. — От женщин не было отбою, но я на них мало обращал внимания. Дел хватало, и каких дел!

— И чем же вы все-таки занимались, герр

Моргенштерн?

— Обо всем не расскажешь. Но, если вам интересно, время у нас есть, и я расскажу кое-что.

— Пожалуйста, — согласился Феликс, спать ему все равно не хотелось.

— Так вот, я перевозил на территорию Германии ценности: золото, старинные картины, скульптуры. Все то, что не имеет цены. Вернее, цену-то оно имеет, но чем древнее такие вещи становятся, тем выше поднимаются в цене. Работы было невпроворот. Я перевозил ценности из Польши, из Италии, из России, из Франции. Несколько раз мне даже пришлось летать в Африку. Риск имелся, и немалый. Но мне удивительно везло. Все, кто служил вместе со мной, считали, что мне бабушка ворожит. Так это, кажется, говорится по-русски? Но бабушка тут была ни при чем, хотя везение тоже присутствовало. Просто я очень серьезно относился к каждому поручению. Я все тщательно обдумывал, взвешивал каждую мелочь. А затем, когда приступал к выполнению задания, то уже не останавливался ни перед чем, действовал быстро и решительно. И всегда у меня имелся запасной вариант. Я почти никогда не действовал наобум, хотя война вроде бы тому способствует. На войне бардака хватает. Это в мемуарах генералов все выглядит гладко. А вообще-то на войне очень многое, если не все, зависит от случая…