– Подождите, – говорю. – Я чего-то не понимаю. Вы говорите, что Марк Гомаро – мой отец? А амазонка Майя – не моя бабушка, а мама? Но как такое может быть? Гомаро погиб пятьсот лет назад. Он что… зомби?

– Думаю, что всё-таки несколько проще, – очень серьёзно ответил Пётр Иванович. – Официально считается, что это легенда, но мы, КБМ, знаем, что это неоспоримые факты. Именно Марк Гомаро и его друг, Оберонец, начали операцию «Заря». Они каким-то образом – вот тут никто не знает, как им это удалось, – проникли на корабль мантисов, нанесли удар по их флоту изнутри и подали сигнал к началу атаки. Конечно, разгуляться им не дали. Но перед тем, как корабль был расстрелян, на нём сработали гиперкатапульты. Возможно, это были мантисы. Но тел Гомаро и Оберонца не обнаружили. Система, аналогичная современной «Последней надежде», существовала и тогда. И если ваша матушка нашла вашего отца и вывела его из «холодного сна», то всё объяснимо.

Объяснимо? Что объяснимо? Что мои родители – это не мои родители? Что моя настоящая мама – красавица-амазонка с волосами цвета марсианского неба? А отец… Отец – не Мигель, а весёлый чернокожий мужчина с портрета? Так, да?

Нет, не понимаю.

– О том, что произошло дальше, мы знаем точно. Ваши родители по-настоящему полюбили друг друга. Они собирались вернуться… прилететь сюда. На Марс. Но не с пустыми руками. Они нашли… Назовём это вычислителем Странников. В попытке достать его ваш отец, Марк Гомаро, погиб. Ваша матушка не смогла в тот раз забрать вычислитель и его тело. Как мы поняли, она скрывала всё от своих, от других амазонок, и ей пришлось их оставить и участвовать в общем рейде. Как раз на Нову-17. Там родились вы. Ваша матушка спрятала вас в «люльке» – артефакте Странников, и улетела за телом Марка и вычислителем. Она хотела забрать их, вернуться за вами и улететь сюда. Но судя по всему, столкнулась с каким-то противником и погибла в бою.

Пётр Иванович говорил спокойно, медленно, уверенно, но как будто на языке, который дип-си мне в мозг вписал, а практики ещё не было: вроде всё понятно, а ничего не понятно.

– Подождите. Не понимаю. Ведь это было давно. Это что же… мне семьдесят лет?!

Тим меня за плечи приобнял, но я его руку сбросила. А потом снова в Тимову ладонь вцепилась. Потому что надо же за что-то держаться!

– Хронологически – да. Биологически вам чуть больше двадцати. Вы провели в «люльке» минимум пятьдесят лет. У вас в крови до сих пор есть соответствующие маркёры.

– А мои родители? Ну, мама… Кармелита, Мигель?

Как Гейнц может говорить так спокойно и равнодушно?! Он не понимает? Да, наверное, не понимает. Для него я – дочь Первого, но я – дочь Кармелиты! И как мне теперь её называть? По имени? Мачеха? Но отца я и так только по имени называла, а мама… Да кто мне Майя? Никто! А маму я помню. У неё тёплые руки, она даёт мне соевое молоко на ночь, и обнимает, когда я разбиваю коленки, и поёт колыбельную… Я даже слова помню, кажется. У мамы грустный голос, но в нём столько тепла и любви…

– Видимо, у «люльки» истощился ресурс. Мы не очень понимаем, как это работает, но в таком случае она начинает генерировать некое… излучение. И любая женщина детородного возраста, попавшая в… поле захвата артефакта, сможет открыть «люльку» и забрать ребёнка, считая его своим.

– А… отец? Что думает отец?

– А вот тут данных нет.

Зато у меня есть.

Для такого отца ребёнок становится подкидышем, а жена – безумной. Именно поэтому он ненавидел меня.

Именно поэтому мой отец убил мою маму.

Нет. Отчим убил мою мачеху.

Но почему он не сказал? Почему, если так, он не сказал мне?!

Я не понимала.

Ладно, мама думала, что я её дочь. Но Мигель? Раз он меня ненавидел, раз ему нравилось делать мне больно, почему он не сказал?!

И… Мама Бонита. Она должна была знать. Да нет, она знала, точно знала! И тоже не говорила.

Она врала мне. Даже она.

Они все мне врали! Всю жизнь.

Вся моя жизнь была враньём.

А Тим? Он тоже врёт?

Почему-то тяжело дышать, как будто что-то вот-вот лопнет в груди.

Хочется закричать, завизжать, расцарапать лицо, но вместо этого я спрашиваю:

– Откуда вы узнали? Про то, что случилось с Марком?

Пётр Иванович внимательно смотрит на меня, лезет в стол и достаёт чёрно-золотой диск, к которому совершенно кустарно прилеплен стандартный комм-разъём. Он протягивает диск мне, и я уже заранее знаю, что он скажет:

– Только послушайте его дома.

– Нет. Сейчас.

Пётр Иванович со вздохом поворачивает ко мне экран комма.

– Тогда возьмите наушники.

Они все отошли, чтобы не видеть экран. И Тим тоже. А я только с четвёртого, что ли, раза этот самый диск смогла подключить. Почему-то всё время промахивалась. И так пусто вокруг…

– Крошка моя, маленькая, любимая. Прости меня, пожалуйста. Прости, – я понимаю, что Майя стоит на коленях, надиктовывая запись. Она уже не сказочная красавица, у неё распухли глаза и покраснел нос, а слёзы всё льются и льются по щекам и собираются в капли на подбородке. – Мы думали, у нас получится. Мы так хотели дать тебе дом, чудесный, сказочный дом. Правда, там нет моря, но это не главное. Главное, что М… М-марк, твой отец, он… Крошка моя, он самый лучший мужчина на свете… Я не знала, что так бывает. Что возможно такое счастье. И он тоже был счастлив. И так рад, когда узнал, что ты появишься на свет… Я люблю вас, так люблю… Прости, что оставляю. Это на время, правда. Я заберу твоего отца и вернусь за тобой. Честное слово. Но если что – вот стандартные координаты. Это опасное место, только потому я тебя оставляю, но я вернусь, правда… Твой отец будет там. И этот прокля́тый артефакт тоже будет там. Я ненавижу его, ненавижу!.. Марк, он… думал, что снял защиту, и… Маленькая моя… Мне не нужны никакие сокровища Древних, я так хочу, чтобы он был с нами! Чтобы мы были вместе. Ты, я и твой папа… Спи сладко, красавица моя. Я вернусь за тобой, обещаю. Да хранит тебя Великая Мать в своей колыбели…

Запись оборвалась.

Она не вернулась. Обещала – и не вернулась.

Она тоже обманула меня.

Марк Гомаро пережил Сумерки и погиб, доставая какую-то непонятную… хрень.

Мой отчим убил мою мачеху. А потом его полоснули ножом по горлу.

Мама Бонита так и не сказала мне правду.

У меня не осталось родителей. Ни родных, ни приёмных.

Всё вокруг было хрупким и звонким, как из тонкого-тонкого стекла, и надо было двигаться очень осторожно, чтобы ничего не разбить. Нет, вокруг просто ничего не было. Это я – пустая и хрупкая, это я сломаюсь, развалюсь на кусочки, если позволю себе закричать, сделать хоть один лишний жест или движение. Поэтому я отключила диск и положила на стол. И пошла к дверям. Я не знала, куда я иду. Просто – отсюда.

– Инге… – начал Пётр Иванович, а Тим оказался передо мной, заступив дорогу. Я попыталась его обойти, потом оттолкнуть, потом вырваться, потому что Тим прижал меня к груди и не отпускал. А когда я поняла, что мне не освободиться, что Тим будет держать меня и не отпустит, что бы ни случилось, что мир может развалиться на части, а Тим будет рядом и не даст мне упасть… Когда я поняла всё это, то, что давило в груди и мешало дышать, наконец-то лопнуло. И я заплакала. Вернее, зарыдала. Тим обнял меня, я вцепилась ему в рубашку, а потом кто-то ещё положил руку мне на плечо, и я поняла, что это Пётр Иванович, и Ганс и даже доктор вроде бы тоже оказались рядом…

И мир вернулся, обрушился на меня и встал на место.