Громко ржал боевой конь Кара-Мурзы, и не слышал его князь: с молодой женой, красивой Коншох, он заперся в сакле.

– Славная девушка, сам Бог тебя послал мне, – говорил он.

И радостно смеялась Коншох, любовно к нему прижимаясь.

Пьяный туман охватил Кара-Мурзу.

А на дворе старый воин Генардуко стоял, думал о чем-то, и усмешка шевелилась в его седых усах.

Пыль с дороги поднялась, гул от копыт лошадиных по степи прошел: за коврами дербентскими и шелком грузинским в дальний поход с дружиной своей отправился Кара-Мурза.

В чужой стороне небо по ночам горело, а днем густым дымом оно застилалось: то Кара-Мурза с дружиной жег и грабил города и селения, подарки для любимой жены добывал.

И всего он добыл – и ковров, и шелка, и рабов, но не дешево добыча ему пришлась: немало воинов его пало в бою и сам он был изранен. В аул возвратился и в постель он лег.

Старуха Хамахо, мудрая женщина, отваром целебных трав его поила, мазью смазывала его раны, и оправился Кара-Мурза, поднялся с постели.

Ясным вечером Кара-Мурза один ехал по степи и увидел: нагнувшись, Хамахо искала что-то в траве.

Весел был князь и, подъехав к старухе, он весело крикнул:

– Салам-алейкум, Хамахо! Какую траву ты ищешь?

– Алейкум-салам! – голову подняв, отвечала старуха и потом проговорила ворчливо: – Что мне нужно, то ищу я. Езжай, князь, своей дорогой…

Кара-Мурза засмеялся и, пальцем погрозив, старухе сказал:

– Знаю я, знаю, бабушка, какую траву ты ищешь: такую, отвар которой молодость возвращает. Помолодеть, старуха, ты хочешь!

Пристально взглянула Хамахо на князя, и по тонким, высохшим губам ее скользнула усмешка, змеиная, злая усмешка…

– Ты хочешь, князь, знать, какую траву я ищу? – спросила она.

Кивнув головой, Кара-Мурза сказал:

– Говори!

И старуха сказала:

– Такой ищу я травы, которая делает любовь неизменчивой…

Покачал головой Кара-Мурза.

– Кто крепко любит, любовь того не изменчива, – сказал он…

Усмехнулась старуха, склонила голову над травами и потом опять ее подняла, на князя посмотрела.

И сам шайтан смеялся в ее глазах!

– А жена тебя, князь, крепко любит? – спросила она.

Вспыхнул Кара-Мурза и на старуху прикрикнул:

– Прикуси язык, старая ведьма!

Пожала плечами старуха, замолчала.

Потом, нагнувшись над травой, пробормотала:

– Ты веришь, князь, жене?.. Хм!.. Но скажи дома, что уедешь надолго, а сам в первую же ночь домой возвратись и к жене в спальню пройди…

– Тьфу! – плюнул Кара-Мурза в лицо старухи и прочь от нее поскакал.

По-прежнему приветлива была княгиня с мужем и страстны были ее любовные ласки, но что-то в душу князя заронилось и тревогой она была полна.

Смех старой ведьмы Хамахо он все еще слышал, и сама она перед его глазами стояла. И томимый одной мыслью, решил он ехать в дальний аул.

Коншох опечалилась, головою поникла.

– Ты уедешь, а мне тоска покою не даст, – сказала она и слезинка скатилась по ее щеке.

И, прижав к груди жену, целуя ее, спросил ее Кара-Мурза:

– По-прежнему ли ты, Коншох, любишь меня?

И в глаза ее он заглянул, но прочитать в них ничего не мог, потому что слезами наполнились они.

И, рыдая, вскричала Коншох:

– Зачем ты спрашиваешь об этом?!. Или ты уже не веришь моей любви?

И, как раненая горлица, забилась она на груди мужа.

А беззубая ведьма Хамахо стояла перед глазами князя, и злой усмешкой кривились ее тонкие губы.

И уехал в дальний аул Кара-Мурза.

Глухою ночью князь вернулся домой, и крадучись мимо спящей прислуги, в спальню к жене пробрался; высек огонь, свечу зажег и увидел в постели спящих – нагую Коншох и молодого раба, смуглого каджара (перса), которого он в последний свой набег из-под Дербента пригнал.

Свет померк в глазах Кара-Мурзы, и, задыхаясь от гнева, за кинжал он схватился, но сейчас же бессильно рука его опустилась: никогда он не убивал беззащитного врага и на женщину руки не поднимал.

От света свечи проснулась Коншох и затрепетала от страха, а молодой раб, обнимая ее, по-прежнему сладко спал.

Зашевелились бледные и дрожащие губы Коншох…

– Князь, я не виновата… Я не звала раба: он сам ко мне пришел, – пролепетала она.

Как безумный глянул на жену Кара-Мурза, кинулся было к ней, но опомнился и быстро вышел из сакли.

И до утра бродил он в тоске одинокий далеко от аула в степи.

До слуха Темирхана тревожные вести дошли: Коншох мужу изменила, а муж ее покинул аул и где-то без вести пропал.

И по сакле заходил старый князь, думая крепкую думу.

– Непонятное дело случилось! – говорил он сам с собой, разводя руками. – Если Коншох изменила мужу, то почему же он не казнил ее? Почему не привязал ее к хвосту коня-неука и не погнал его в степь[8]? – спрашивал он и ответа не мог придумать на свои вопросы.

– Еду к дочери и сам все разузнаю, – решил он и в дорогу собрался.

Печальная, с заплаканными глазами встретила Коншох отца.

Заперся он в сакле с ней и долго вдвоем беседовали они.

Потом с нахмуренным лицом вышел он из сакли на двор, молодого раба-перса позвал.

Улыбаясь, показывая белые зубы, подошел к нему раб.

Посмотрел на него сурово князь, сказал стоявшим во дворе узденям:

– Лживая собака много беспокойства в доме причиняет, за что ее и убивают…

Выхватил он из-за пояса пистолет, выстрелил в перса и убил его.

– Перестал болтаться лживый язык, – проговорил он, кивнув головой на мертвое тело раба.

Старый воин Генардуко только плечами пожал и усмехнулся.

Понял князь его усмешку, молча пистолет свой снова зарядил и в голову Генардуко выстрелил.

И мертвым упал старый воин, а князь, усмехаясь, проговорил:

– Собаку, которая исподтишка кусает, тоже убивают!

Уздени сурово молчали.

Время бежало, время летело. Весна и лето прошли, наступила осень, а Кара-Мурза домой все еще не возвращался, и никто не знал, жив ли он, или уже давно умер. И по-прежнему печальна была Коншох, часто плакала она.

Но слезы женские вода: они обильно льются, зато и скоро высыхают, не оставляя следа.

Пришло время и Коншох перестала плакать, потом смех ее послышался, потом – песня.

И старый князь повеселел.

«Это – хорошо, что дочь свое горе забыла, – подумал он. – Одно плохо: мужа нет у нее».

Поговорил он с одним из узденей, и скоро пошли неизвестно откуда слухи о смерти Кара-Мурзы. В схватке с караногайцами погиб он, говорили эти слухи.

И громко заплакала Коншох, но как раз в это время въехал во двор гость – кумыкский князь. Она быстро вытерла слезы и румянец на щеки навела.

Гостя этого знала вся Кабарда.

Старый он был, с подстриженной седой бородой, болтлив, как сорока, и очень любил он крепкую бузу… Без всякого дела давно уже жил он в Кабарде, пользуясь гостеприимством князей и богатых узденей.

– Пустой человек, – говорил про него раньше Темирхан, а теперь обрадовался ему и радушно принял его.

Вечером сидел Темирхан с гостем в кунацкой, бузой его угощал и речь повел о том, как тяжело одинокому человеку жить на чужой стороне.

– Ты правду говоришь, князь, – согласился гость, – очень тяжело. Но, скажи, где жену я возьму, если у меня нечем калым[9] уплатить?

– Об этом надо подумать, – ответил Темирхан и в тот же вечер беседовал с дочерью.

Неделя – другая прошла, и Коншох стала женой кумыкского князя: Темирхан сумел выдать дочь замуж.

На чужой стороне бродил из аула в аул Кара-Мурза не князем-джигитом, а бедным и бесприютным гекуоком.

На пирах у князей и узденей играл он на восьмиструнной балалайке и пел песни.

Грустны и тоскливы были его песни, и не доблесть предков они воспевали, а плакали о потерянной любви.

Тихо и печально звенели струны, и песня говорила о том, что любовь красива, как звезды на темном небе, радостна, как первый луч солнца, но только в мечте она не изменчива. И каждый, кто слушал эту песню, говорил про Кара-Мурзу: