Старый Мустафа в город притащился, к ханскому дворцу пробрался и стал у ворот, сняв шапку.

Сановник увидел его спросил:

– Что тебе, старик, надо?

И, униженно кланяясь, Мустафа отвечал:

– Хана мне видеть надо, чтобы сказать ему то, что, кроме него, никто не должен слышать.

И сановник привел его к хану, а сам удалился.

Упал, распластался перед ханом Мустафа и заговорил:

– О, луч солнца! О, великий, могущественный хан! О, добродетель, которой нет равной на земле.

Нахмурился хан и крикнул:

– Перестань выть и скажи, что тебе надо?!

И Мустафа, продолжая лежать, рассказал хану о том, что сын его Аслан-Гирей, красоте и доблести которого нет и не может быть равного, полюбил дочь бедного огородника, живущего в селении. И каждый день он приезжает к ней, от нее не отходит ни на шаг, ибо очаровала она его своей красотой. Но красота ее не от Бога: ее мать ведьмой была и умерла странной смертью: вниз головой в колодец она упала и захлебнулась в нем. И воду народ из колодца не брал до тех пор, пока мулла не прочитал над ней очистительной молитвы. И очаровала, совсем очаровала красивая Гульнара молодого хана: как простой работник, как раб, он копается с ней в земле и садит овощи…

Хан чуть не задохнулся от гнева.

– Ты… собака презренная, – проговорил он, тяжело дыша. – Если ты еще кому-нибудь скажешь хотя бы одно слово, я предам тебя мучительной смерти…

– О, великий хан! – воскликнул Мустафа. – Для других я нем, как камень… О, я знаю, ты взглянешь оком милосердия на презренного раба твоего…

Хан хлопнул в ладоши и сейчас же перед ним предстали трое слуг.

– Возьмите этого старика, – указал он на Мустафу, – бросьте в темницу…

Слуги схватили нищего и поволокли.

– Эй? – крикнул хан. – Вернись кто-нибудь.

Слуга приблизился к хану, а тот провел рукой по горлу, кивнул головой на Мустафу.

Слуга поклонился и вышел.

Привели Мустафу во двор темницы.

Тот слуга, которому хан отдал последнее приказание, сказал ему:

– Посмотри, старик, как много летит лебедей!..

Мустафа глянул вверх, а слуга ударом ножа перехватил ему горло, а потом отрезал голову.

Труп Мустафы бросили в городской ров на съедение собакам, а голову показали хану.

– Выбросьте эту дрянь, – сказал хан.

Сидел он один и думал о сыне.

– Гм… Понимаю теперь, почему он на охоту один ездит и без добычи домой возвращается, – проговорил он и задрожал от охватившего его гнева.

– Шума делать не надо, – говорил он потом сам себе, а достаточно послать двух воинов, чтобы прикончили огородника и его дочь и сожгли чертово гнездо. И сыну ничего не скажу, чтобы потом меня не проклинал…

Хотя и наедине говорил Мустафа хану об Аслан-Гирее, но и у стен были уши: за дверью стоял слуга ханского сына и все слышал.

И тихо, как кошка ступая, удалился он от двери, подобно тени шмыгнул в комнату своего молодого господина и там долго шептал ему на ухо.

Побледнел Аслан-Гирей, задрожал.

– Что же делать? – спросил он слугу. Тот пожал плечами.

– Не знаю, – ответил он. – Советовать не могу, но одно знаю: огороднику и его дочери не быть живыми.

И, поклонившись, вышел слуга.

Задумался Аслан-Гирей.

– Как быть? Что делать? – спрашивал он себя. – Пойти к отцу, признаться в своей любви к Гульнаре уже поздно: донос проклятого нищего сделал свое дело…

И поспешно он вышел, направился в конюшню, коня оседлал, вскочил на него и помчался в селение.

Около дома огородника остановил коня и громко крикнул:

– Лебедь, Лебедь!

И на зов выбежала Гульнара, смеющаяся, и старый Меджид подошел.

– Беда грозит нам великая, – проговорил Аслан-Гирей и рассказал о том, что во дворце хана произошло.

Вскрикнула Гульнара, руками всплеснула.

– Что же делать? – в тоске вскричала она.

– Бежать всем троим надо, – сказал Аслан-Гирей. – Пройдет немного времени, гнев отца уляжется, я вернусь домой и тогда женюсь на тебе, мой Лебедь, моя радость.

А старый Меджид послушал-послушал, проговорил:

– Как я говорил, так и случилось. Но прошлого уже не поправишь, надо думать о будущем. – Вы, – сказал он дочери и Аслан-Гирею, – бежите, а я останусь: я – человек старый, смерть давно ждет меня, и гнев хана мне не страшен…

– Отец! – вскричала Гульнара, бросилась к отцу, обняла его, заплакала, умоляла бежать.

Старик был непреклонен.

– Я останусь, – твердил он, – а вы бежите. Уже пора – погоня ханская может настигнуть вас.

Взял к себе в седло Аслан-Гирей плачущую Гульнару.

– Прощай, отец! – сказала Гульнара.

– Прощай, Меджид! – крикнул Аслан-Гирей.

– Прощайте, дети мои! Бог благословит и спасет вас! – сказал старик и заплакал.

Ударил Аслан-Гирей коня… Рванулся конь, поскакал.

А старик стоял одинокий, беспомощный, и текли слезы по его щекам.

По дороге со стороны города пыль поднялась – ханские воины мчались.

Прискакали к дому Меджида, стали спрашивать, где дочь его и сын хана?

– Не знаю, – ответил старик.

Обыскали воины весь дом, двор и огород и опять принялись допрашивать старика.

Молчал Меджид, и тогда один воин ударил его по голове кинжалом.

Сильный был удар, и старик мертвым упал.

– Вот как! – удивился воин. – Ведь и ударил-то я слабо, значит, голова у старика была плоха.

Потом подожгли воины дом, бросили в огонь труп Меджида.

В чужой стороне, в большом городе жили в бедности Аслан-Гирей и Гульнара. Золота не успел захватить с собой Аслан-Гирей и, когда были прожиты деньги, вырученные от продажи коня, пришлось жить трудами рук своих: на базаре Аслан-Гирей тяжести переносил, а Гульнара работала в богатых домах черную работу.

Но они были молоды, сильно любили друг друга, и бедность сначала не казалась им тяжкой.

На окраине города, в маленькой хижине рыболова жили они, и рабочий день их начинался рано утром и кончался ночью.

Усталые, обессиленные возвращались они в свою хижину и спешили броситься на жесткую постель, чтобы во время короткого сна набраться сил для предстоящего трудового дня.

Ладони рук Аслан-Гирея не раз покрывались кровяными волдырями, пока не затвердели и не покрылись твердыми, как дерево, мозолями. А нежную кожу на лице, на шее солнце сожгло, и из белой темная стала она.

Побледнели, осунулись розовые щеки Гульнары, и реже слышался ее счастливый смех.

Но бедность не страшила Гульнару, она и раньше знала ее, страшно было потерять любовь Аслан-Гирея: стала она замечать, что часто задумывался он и о чем-то тяжко вздыхал.

– О чем ты думаешь? – спрашивала она его и в глаза ему заглядывала, желая прочитать его сокровенную думу.

А он, не отвечая на вопрос, насильно смеялся, обнимал и целовал ее.

И тоска пала на сердце Гульнары, но она глубоко затаила ее.

Прошел год, у Гульнары родился мальчик, но он жил не долго, потому что в груди матери не было молока для него, а кормилицу не на что было нанять.

И плакала Гульнара над мальчиком, и от слез потускнели ее ясные, красивые глаза.

Аслан-Гирей наружно показывал вид, что тоскует по сыну, а сам был рад его смерти: лишняя обуза с плеч свалилась.

И Гульнара чувствовала это, и еще тяжелее стала ее тоска.

Проходили дни за днями в тяжелом труде, в бедности, доходящей до нищеты, и не было радости, не было светлого луча в этой жизни.

И угрюмее становилось лицо Аслан-Гирея.

Несчастье случилось с Аслан-Гиреем: тяжесть большую он поднимал, надорвался и упал. Сил у него не было добраться до хижины, и принесли его товарищи по работе.

И лежал он тяжко больной и медленно умирал.

А Гульнара с утра до вечера принуждена была работать, чтобы заплатить рыболову за хижину и купить хлеба.

Мало платили ей за работу, и часто этой платы не хватало и на зелень, а мяса давно уже не пробовала ни она, ни Аслан-Гирей.

С каждым днем таял Аслан-Гирей, и тоска камнем ложилась на сердце Гульнары.