– Ты меня впустишь? – засмеялась Ирма с чемоданом у порога.

С нижних ступенек поднимался Томас, и Лидия рассмеялась. На голоса вышел её муж Генрих, и начались рукопожатия. Лидия собрала на стол, Томас позвонил дочери и предупредил, что приедет ночевать.

– А говорила… «как с лунатиком», – упрекнула Лидия.

– Я уше немношко говорьить на русский, – улыбнулся Томас.

– А я немножко немецкий, – засмеялась Ирма.

– А я не сомневалась, что «проба» окажется удачной, потому и адрес дала, – и все рассмеялись. В конце непринуждённого застолья Генрих заявил, что тоже хочет овладеть русским.

– Без проблем, – усмехнулась Лидия, собирая со стола посуду, – запишись на курсы в Русском Доме, только не ленись учить слова.

Дочери Томаса было сложно управлять магазинами одной. Генрих, знавший английский и французский, согласился быть менеджером четырёх магазинов в Берлине, и между мужчинами завязался деловой разговор на немецком. Он требовал внимания, и, чтобы не напрягаться, уставшая от дороги Ирма отключила слух.

Монотонные, как в улье, голоса перенесли её в сосновый бор, где она впервые сблизилась с Томасом. Истина избитой фразы «любви все возрасты покорны» открылась ей поздно – судьба, однако, сжалилась и дала возможность познать эту мудрость. И задумалась: «Отчего сжалилась?» Оттого что Ирма была неприхотливой и о богатстве не думала? Или в её лице Богу захотелось задобрить обиженный народ? Боясь замутнить настоящее, она запрещала вспоминать, но перед глазами, помимо воли, всплывал полуголодный крестьянский быт: в одном углу от входной двери русская печь с широкими полатями; под печкой куры; в другом углу телёнок. Когда он начинал мочиться, спешили подставить котелок. Под старым столом, в клетушке, – маленький, вечно визжавший поросёнок. В центре комнаты ещё один стол, круглый, облупленный, с массивными ножками, что были красиво выточены, как и бабушкино веретено, – в форме вытянутых шаров. За этим столом делала она уроки. Единственным украшением большой комнаты была двуспальная, с тугой сеткой железная кровать. Днём на соломенный её матрац складывали лохмотья, на которых спали. Всё это закрывалось ярко-бордовым покрывалом, ребром ставили на него две большие подушки, на каждую набрасывали накидку в оборках из того же материала, что и покрывало, – получалось богато и красиво.

Труд в колхозе оплачивали палочками. Их отоваривали булкой хлеба либо литром подсолнечного масла, мешком зерна либо отрубями. На картофель с огорода накладывали большой налог, но, несмотря на это, люди все равно сажали помногу – верили, что спасение от голода в огородах. В летние каникулы Ирма носила к поездам чугунок с варёной картошкой. Одну-две съедала, бывало, по дороге. Из «картофельных» денег покупали тёплую одежду, обувь для зимы и сахар-рафинад для больших праздников.

Воспоминания о той жизни и два месяца бархатной осенней заграницы с её одинаковой везде красотой вызвали ностальгию по девственно-милому провинциальному городку, где она выросла и где Томас собирался открыть парфюмерный магазин. Чтобы не разочаровываться, она особенных иллюзий не строила, однако надеялась, что «проба» окажется удачной.

Томас посматривал на часы и спешил закончить разговор. Назавтра они уезжали в глухой сибирский городок.

Никакие старания Кости не смогли, разумеется, завершить строительство, но подвальное помещение (Keller) с канализацией и центральным отоплением были готовы. В надземной части предстояло доделать коммуникации и отделочные работы – слесарями-малярами Костя занимался теперь вместе с Томасом.

Оштукатуренные стены подсыхали долго. Становилось очевидным, что к Новому Году не открыться – спешили успеть хотя бы к Восьмому марта. Как ждёт своего часа в поле зерно, так ждали в подвале оборудование и заграничный товар, к которому была приставлена охрана.

Готовя сюрприз, Томас запрещал Ирме бывать на стройке. Уверенный, что они когда-то где-то встречались (возможно, в другой жизни), он был счастлив: беспокойная его душа улеглась, как укладывается кувшинная крышка, попадая в свой желобок. Он настаивал на домработнице, но глянцевать свой теремок Ирма никому не доверяла. Её хватало на всё: читала художественную литературу, просматривала газеты и удивляла собственной кухней – сибирскими пельменями, продолговатыми клёцками с картошкой, пирогами разного вида, что напоминали кухню его детства; рулетами из пресного и пирожкового теста с квашеной капустой. Петруша, завсегдатай их дружного застолья, хорошо учился по немецкому, и дедушка Томас шутил, что его язычок извлекает, как скрипичный смычок, удивительно правильные звуки.

Томас плохо понимал язык и не знал российского законодательства, однако, зная международное право, понимал, что на собственность нужны документы. Какие, было делом Кости и его жены Наташи, которая ушла из школы по причине полугодовой задержки зарплаты.

В мужские дела Ирма не вмешивалась.

Томас отправлялся с Костей и Наташей на работу и возвращался поздно, жалуясь, что «все хочьет теньги, а в Германия не так». Ирма понимала, что речь идёт о взятках, но понятия не имела, когда, как и в каких размерах их дают и потому молчала, приглашая к ужину. Утром протягивала сумку с котлетами, жареной курицей или пирожками – кофе и чай готовили в магазине.

За неделю до открытия, к 8 Марта, они взяли с собой Ирму. Томас распахнул двери, и перед нею предстал мир роскоши, где всё блестело, как в дорогих парижских магазинах: дверные ручки, причудливые бра, боковая отделка на искусных стеллажах. В её взгляде читались восхищение и одновременно тревога, и он спросил, что её не устраивает. Она улыбнулась:

– Всё сделано, как нельзя лучше, даже страшно…

– Мьилая, здесь любовь будьет. Здесь не стрельять.

– «Не стрельять»? – его же акцентом переспросила она. – Хорошо бы. А ты сторожей нанял?

– Два есть, ещё одьин надо.

– Нет, ещё четверых надо, чтобы каждый день дежурило по двое – через два дня. Понимаешь?

– Да, да, поньимаешь. Это потом.

– Нет, не потом – сейчас.

– Окей. Как тебье? Нравьится?

– Да, очень. Просто супер!

Три кассы размещались треугольником: две недалеко от выхода и одна, центральная, – в глубине зала. На стеллажах расставили парфюмерию и косметику— для женщин, мужчин, детей и подростков. Маленький зал предоставили импортным моющим и чистящим средствам. Для «проб» распаковали флаконы с духами-одеколонами, кремами-помадами и тушами-тенями.

Томас сожалел, что в провинциальном городке нет крупной железнодорожной станции, нервничал и волновался, станет ли магазин такого уровня удачной «пробой» в России.

А времена надвигались смутные: преступные авторитеты параллелили и меридианили сферы влияния. Криминал набирал обороты. По радио и телевизору ежедневно сообщали об убийствах и разборках. На базарах и вокзалах вымогатели рыскали голодным зверьём. Новое слово «рэкетёры» усваивалось без преподавательского искусства. «Там сёдни рэкетёры лютовали – пришлось уйти», – делились старики впечатлениями «с базара».

«Лютовали» и на улицах. Сидит, бывало, бабуля в каком-нибудь переулке, торгует ягодами и овощами с собственного огорода, вдруг подходит «бугай» и требует:

– Плати, бабка, 5 рублей, – большие по тем временам деньги.

– За что, сынок?

– За место. Иль не слыхала: «Сначала заплати налоги»?

– Тебе что – улицу жалко?

– Плати, я сказал!

– Ишшо не наторговала, нету мене таких денег…

Он пинал картонный, из ящиков, «прилавок», размазывал по асфальту содержимое и уходил, не оглядываясь. Следя за поступью властителей «нового времени», люди впадали в депрессию. Волна завистников и тех, кто любил чужой каравай, шла по нарастающей – в народе, однако, иронизировали, что «пользы от милиции и судов не больше, чем от козла молока».

Томас водил притихшую Ирму по залу, приглашая комментировать и оценивать. Планируя с торца продавать горячий хлеб, он указал на электропечь и озабоченно заметил, что надо искать пекарей.