3
– Прости меня, – тихо шептала Кинни одни и те же слова, уткнувшись лбом в холодный пол храма, где провела большую часть своей жизни.
Она сидела здесь на коленях с того самого времени, как ненавистный враг добрался, наконец, до поселения и закрылся в глинобитном жилище вождя. Айна вышла почти сразу, целая и невредимая. Родители Айны отругали Кинни, подруги вовсе перестали с ней разговаривать. Мать с отцом не схватились за розги только потому, что дочь вступила в брачный возраст, а кто ж возьмет в жены непокорную девку, да еще и избитую к тому же. Все три ее ленты с котами по-прежнему развевались на теплом летнем ветру.
– Я никчемная хранительница, – всхлипнула Кинни. – Я не смогла уберечь младшую свою сестру.
В храме было просторно и необыкновенно тихо. Пол усыпан белоснежными лепестками, в больших глиняных горшках росли маленькие горные сосны. За одной из них в каменной чаше в несколько раз меньше той, что находилась на женской скале, мирно покоилась кристально чистая вода, дорого обошедшаяся двум юным хранительницам.
– Не кори себя, дитятко, – седой хранитель добродушно опустил костлявую руку на каштановую голову молодой газели. – Ты ни в чем не виновата. Уж я-то знаю.
Кинни подняла взгляд на старого Свихта. Он был хранителем храма уже много-много лет, и никто не мог точно назвать его возраст. Насколько газель знала, старец воспитывал еще ту хранительницу, которую Кинни сменила в день своего рождения.
– Мудрый Свихт, – вытирая слезы, сказала Кинни, – скажи, в чем я ошиблась? Где оступилась? Почему не уберегла ее?
Старец добродушно улыбнулся.
– Ты не о юной Айде думай, а в свое сердце зри.
– В свое? – удивленно всхлипнула Кинни. – А что в нем не так?
– Хорошо ли я учил тебя воинскому делу? – задумчиво спросил хранитель.
– Хорошо, старче, – искренне отозвалась газель.
– А душевной прозорливости?
– Тоже хорошо, старче, – сосредоточенно повторила Кинни.
Мудрец печально улыбнулся и покачал головой.
– А вот оказалось, что Айна научилась гораздо большему, чем ты.
Газель почувствовала, как желудок ее начал завязываться в узел от волнения.
– Почему? – выдохнула она, сдерживая с новой силой подступающие слезы. Мудрец еще раз добродушно погладил ее по голове.
– Зри в свое сердце.
С этими словами он подал девушке большой овальный орех, каких Кинни никогда еще в своей жизни не видела. Девушка попыталась обнять его обеими ладонями, но ничего не вышло.
– Что это? – подняла глаза на Свихта.
– Это орех, – спокойно ответил хранитель. – В заморских странах его называют кокосом. Хочется ли тебе его попробовать?
– Да, – сосредоточенно сказала газель.
– Он твой.
Девушка покрутила орех в руках – шершавый, тяжелый… Достав кинжал, попыталась разломить его. Кокос был на удивление крепким – таких твердых орехов Кинни никогда еще не пыталась расколоть. Потерпев неудачу с кинжалом, девушка попробовала разломить его руками и, в конце концов, бросила на каменный пол. Орех с треском разбился, и из него вытекла прозрачная ароматная жидкость.
– Что это? – досадливо поморщилась Кинни.
– Очень вкусное кокосовое молоко, – спокойно ответил мудрец. Девушка тяжело вздохнула. Ну вот. Всегда так. Если уж руки с самого рождения не с того места растут…
– Смотри, – хранитель достал еще один орех, проткнул острым ножом одну из трех вершин и перевернул кокос над деревянной чашей. Из него тут же закапало молоко.
– Внешняя твердость может быть обманчива, – спокойно заключил мудрец. – Так же как мягкость, податливость.
Он подошел к деревянному шкафу, где хранители держали цветы и благовония для храма, достал оттуда привлекательный крупный оранжево-красный шар и протянул девушке. У Кинни потекли слюнки. Уж с этим-то фруктом она и сама разберется.
– Хочется? – улыбнулся хранитель. Газель воодушевленно кивнула. Мудрец достал нож и разрубил плод пополам. На удивление, никакого особенно приятного запаха девушка не почувствовала. – Это чилибуха, рвотный орех. Очень ядовит.
Кинни нахмурилась. Ничему жизнь ее, дурищу такую, не научила…
– Зри в сердце, – снова сказал мудрец и понес фрукт из храма.
Газель тяжело вздохнула. Вот так. Думала, это Айне придется целыми днями выслушивать уроки духовного зрения, а оказалось, что помощь необходима ей… Кинни поднялась на ноги и двинулась по периметру храма, поднося руки к каждому пламени, встречающемуся на пути. Пламя привязанности к родителям приятно грело, огнем, горящим в честь почтения к родине и племени, чуть не полыхнули руки, а вот пламя любви к ближнему едва чувствовалось. Мудрый Свихт учил, что хранительница должна так воспитывать свою духовность, чтобы каждое пламя доставляло ей только приятное тепло, чтобы любовь в сердце ее была уравновешена, поскольку от этого следует и порядок в жизни. Кинни до такой гармонии было так же далеко, как до заморской страны кокосов. В самом дальнем углу храма в высоком статном подсвечнике стояла свеча, толстая, сплавленная из медовых сот в форме двух переплетенных колосьев, клонящихся к земле под тяжестью зерна, и горела она далеко не всегда, а только когда душа человека была к этому готова, – пламя любви к мужу или жене. К ней имели право подходить замужние газели и женатые мужчины, а также девушки, выбирающие жениха из трех предложенных. Кинни никогда не уделяла ей особенного внимания, потому как и ухаживать за этой свечой могли тоже только замужние, да и стояла она так, что не особо бросалась в глаза. Но сейчас Кинни заметила тлеющий фитилек и замерла, как вкопанная. Ни дать ни взять, кто-то все-таки снял ленту с этого проклятого невестинского столба.
Со всех ног бросилась вон из храма. Пробежав по мягкому лесному ковру, Кинни пересекла круглый мост через ручей и услышала топот копыт. Из-за раскидистой ели выехал Марри на своем вороном жеребце. Длинные светлые волосы парня развевались в стороны. Кинни улыбнулась и махнула ему рукой. Друг кивнул, и газель заметила, что он чем-то расстроен. Доехав до девушки, он спешился.
– Привет, – робко сказала газель. – Что-то случилось?
Марри пристально посмотрел на нее и отвел взгляд. Кинни тяжело вздохнула, хотела взять его за руку, но вовремя одумалась – газели в брачный период нельзя было касаться мужчин.
– А его ведь касалась? – хмуро спросил Марри куда-то в сторону. Девушка смущённо пожала плечами.
– Так это ж враг, да и не мужчина еще к тому же.
– Да что ты говоришь?! – воскликнул друг и раскрыл кулак. Кинни ахнула – на ладони друга краснела маленькая шелковая лента с котом.
– Но ты… – робко пробормотала газель, когда дар речи к ней вернулся, – ты же не можешь еще… то есть, тебя только через год посвятят.
– А это не имеет значения, – Марри размахнулся и забросил ленту далеко в ручей.
– Почему? – Кинни обернулась на храм и увидела через маленькое решетчатое окошко, как полыхнуло пламя в супружеском углу.
– Поехали, – напряженно выдохнул друг и протянул ей руку.
Кинни нехотя отодвинулась от него, помчалась в поселение пешком. Марри тихо выругался, вскочил на коня и, обогнав подругу, поскакал вперед. Газель побежала к дому самым коротким путем, не по тропинке, а напрямую через лес, перепрыгивая через ручьи, валуны и заячьи норы. Ленты из заплетенных кос цеплялись за дикие яблони, орешник и черемуху, оставались на еловых иглах и падали на траву.
Кинни выбежала из леса к воротам. В поселении антилоп было неспокойно. На высоком невестинском лент не было совсем. Одну, скажем, снял Марри. А остальные? Растерявшись, Кинни едва не ударилась лбом о спину молодого парня, посвященного в мужчины в последнюю весну, и только теперь заметила, что центральная улица поселения густо забита народом.
– Она здесь! – крикнула ровесница Кинни, с которой хранительнице никогда не удавалось найти общего языка.
Антилопы дружно обернулись к газели. Чем им-то она умудрилась насолить? Шрам на ладони болезненно запульсировал. Проталкиваясь через толпу любопытных зевак, старый Гейрт добрался, наконец, до дочери, ничего не говоря, взял ее за руку и повел к дому. Заметив Кинни, люди шарахались в стороны, как от прокаженной. Девушка низко опустила голову, сгорая со стыда. Отец подвел ее к родному дому и остановился возле невестинского столба. Под ним валялась в земле затоптанная синяя лента Марри с деревянным медвежонком и еще одна красная тесемка, которая принадлежала самой Кинни, – никто не успел ее снять, потому что рядом, прямо под железной подковой прабабушки, стоял ненавистный барс и сжимал в одной руке обагренный кровью меч, а в другой – киннину невестинскую ленточку.
