А вы не считаете, что есть плохие вещи и есть хорошие?

Вещи – нет. Это заблуждение безбожников.

По-вашему, американцы – безбожники?

Конечно. Ты не согласен?

Нет.

Они порой крушат свою же собственность. Я видел, как один американец вдруг стал лупить свою машину большим martillo. Как это по-английски?

Кувалда.

Ну вот. Потому что машина не заводилась. Скажи на милость, разве мексиканец на такое способен?

Не знаю.

Мексиканец на такое не способен. Он не верит в то, что машина может быть доброй или злой. Он знает, что если в машине поселилось зло, он может уничтожить машину, но ничего этим не добьется. И ему отлично известно, где обитают добро и зло. Американцы считают Мексику страной предрассудков. Но это не так. Мы знаем, что у предметов есть разные свойства. Вот некая машина, например, зеленого цвета. У нее такой-то двигатель. Но она не может быть греховна. Это относится и к людям. Да, в человеке может поселиться зло, но это не его собственное зло. Разве он где-то получил его? Разве он получил его в безраздельное пользование? Нет. В Мексике зло – реально. Но оно ходит на своих двоих. Может, в один прекрасный день оно навестит и тебя. Может, оно уже на пороге.

Может быть.

Если хочешь уйти, уходи, сказал Перес с улыбкой. Я вижу, ты не веришь в то, что я тебе пытаюсь втолковать. То же самое с деньгами. У американцев, по-моему, всегда была эта проблема. Они постоянно твердят о грязных деньгах. Но деньги лишены этого признака. А вот мексиканец никогда не станет приписывать вещам то, чего в них нет. Зачем? Если от денег есть толк, значит деньги – благо. У мексиканца не бывает плохих денег. У него не возникает такой проблемы. Ему в голову не приходит такая безумная мысль.

Джон-Грейди подался вперед и затушил сигарету в металлической пепельнице. В тюремном мире сигареты сами по себе являются деньгами, а та, которую он оставил дымиться в пепельнице, была едва начата.

Знаете, что я вам скажу, сеньор Перес?

Я тебя слушаю.

Мы еще увидимся.

Он встал и посмотрел на подручного Переса, застывшего на часах у двери, а тот, в свою очередь, бросил взгляд на Переса.

Я-то думал, ты хотел узнать, что произойдет там, за дверью моего дома, сказал Перес.

Джон-Грейди резко обернулся к нему и спросил:

Это что-то изменит?

Ты слишком высокого мнения о моих возможностях, улыбнулся Перес. В этом заведении триста человек. Никто не знает, что тут может случиться.

Но кто-то ведь этим балаганом заправляет?

Может быть, сказал Перес, пожимая плечами. Но в этом особом мире, где люди лишены свободы, возникает ложное впечатление, будто бы все под контролем. Но нет, если бы этих людей и впрямь можно было держать под контролем, они, скорее всего, не оказались бы за решеткой. Ты чувствуешь проблему?

Да.

Иди. Мне самому интересно, что с тобой произойдет.

Он коротко повел рукой. Его телохранитель сделал шаг к двери и отворил ее.

Joven[105], окликнул Перес своего гостя.

Да, сказал Джон-Грейди, оборачиваясь.

Смотри, с кем преломляешь хлеб. Будь осторожен.

Ладно. Буду.

И с этими словами Джон-Грейди вышел на тюремный двор.

У него еще оставалось сорок пять песо из тех денег, что сунул ему Блевинс, и он пытался купить себе нож, но безуспешно. Он никак не мог понять, то ли ножи в этой тюрьме вообще не продаются, то ли они не продаются исключительно ему. Он не спеша прошел через двор и в тени, под южной стеной, увидел братьев Баутиста. Джон-Грейди остановился и стоял, пока они знаками не пригласили его подойти.

Quiero comprar una trucha[106], сказал он, присев возле них.

Братья дружно закивали.

¿Cúanto dinero tienes?[107] – спросил тот, кого звали Фаустино.

Cuarenta y cinco pesos[108].

Они долго сидели и молчали. Темные индейские лица были задумчивы. Братья размышляли, словно подобная сделка могла обернуться самыми неожиданными последствиями. Наконец Фаустино зашевелил губами, готовясь сообщить решение.

Bueno. Dámelo[109].

Джон-Грейди посмотрел на них. В их черных глазах замерцали загадочные огоньки, и даже если они выступали сигналом беды, обмана, измены, то Джону-Грейди сейчас было некогда в этом разбираться. Он сел на землю, стащил левый сапог, сунул руку внутрь и извлек влажный комок песо. Братья следили за его движениями. Джон-Грейди снова надел сапог, затем зажал комок указательным и средним пальцем, а потом ловким движением бросил сложенные купюры под колено Фаустино. Тот не шелохнулся.

Bueno. La tendré esta tarde[110].

Джон-Грейди кивнул, встал и пошел.

В тюремном дворе стоял запах дизельных выхлопов. К воротам то и дело подъезжали автобусы. По тому, как часто они подъезжают, Джон-Грейди понял, что нынче воскресенье, день, когда заключенных навещают родственники. Джон-Грейди сел у стены в полном одиночестве. Где-то заплакал ребенок. Потом он увидел, что по двору идет индеец из Сьерра-Леона, и окликнул его. Тот свернул в его сторону.

Джон-Грейди пригласил его присесть, что тот и сделал.

Индеец вытащил из-под рубашки небольшой, влажный от пота бумажный сверток и стал его разворачивать. Потом протянул Джону-Грейди. Внутри был табак и курительная бумага.

Джон-Грейди поблагодарил, взял бумагу, насыпал на нее грубого табака-самосада, скатал в трубку, провел языком по краю завертки. Потом передал пакет хозяину, и тот тоже свернул самокрутку, а пакет спрятал обратно под рубашку. Извлек из кармана самодельную зажигалку, сделанную из полудюймовой водопроводной муфты, выбил огонек и, прикрывая ладонью, протянул Джону-Грейди, а потом прикурил сам.

Джон-Грейди поблагодарил его и поинтересовался, не ждет ли тот посетителей, но индеец отрицательно покачал головой. Тот же вопрос американцу он не задал. Джон-Грейди решил, что его знакомый сейчас поделится с ним какими-нибудь последними новостями, которые ходят по тюрьме, но не дошли еще до его ушей, однако, судя по всему, тот подобными сведениями не располагал. Он просто сидел и молча курил, потом бросил окурок на землю, встал и удалился.

В тот день Джон-Грейди не пошел обедать. По-прежнему сидел у стены, смотрел на двор и пытался понять, что же, собственно, происходит вокруг. Сначала ему показалось, что заключенные, проходя по двору, бросают на него слишком уж странные взгляды. Потом, напротив, заподозрил, что они умышленно отводят глаза, стараются вообще на него не смотреть. Тогда он пробормотал себе под нос, что если продолжать в том же духе, недолго и рехнуться или вообще сыграть в ящик. Подумав, он решил, что и от разговоров с самим собой тоже ничего не стоит окочуриться. В какой-то момент, вдруг резко дернувшись, он понял, что ненароком задремал. Час от часу не легче, пронеслось у него в голове.

Он посмотрел, велика ли тень. Если тень от стены занимает половину двора, значит времени четыре часа пополудни. Он посидел еще немного, потом встал и направился к братьям Баутиста.

Бросив на него взгляд, Фаустино сделал рукой знак приблизиться. Затем велел сдвинуться влево и наконец кивнул и сообщил Джону-Грейди, что тот как раз на нем и стоит.

Джон-Грейди посмотрел себе под ноги, но ничего не заметил. Фаустино снова кивнул и сказал, чтобы он присел. Джон-Грейди послушался.

Hay un cordon[111], опять раздался голос Фаустино.

Джон-Грейди опустил глаза и увидел возле самого сапога конец веревки. Осторожно взялся за него и потянул. Тут из-под песка и мелких камешков появился привязанный к этой веревке нож. Джон-Грейди быстро накрыл его ладонью, потом, оглянувшись по сторонам, переложил в карман. Проделав эту операцию, он встал и пошел прочь.