Cuidado con el bote.

Не споткнись о парашу, перевел для Ролинса Джон-Грейди.

А где она?

Не знаю. Главное, не свороти ее.

Ни хрена не видно.

Вы тут? Оба? – раздался из темноты другой голос.

Ролинс медленно повернулся, и на его лице появилась болезненная гримаса.

Господи, только и вымолвил он.

Блевинс, ты? – поразился Джон-Грейди.

Ну да.

Джон-Грейди осторожно пошел на голос. Тут же проворно убралась чья-то вытянутая нога, словно змея, завидевшая путника. Джон-Грейди присел и уставился на Блевинса. Тот пошевелился, и в скудном свете Джон-Грейди увидел его зубы. Казалось, мальчишка улыбается.

Чего не хочет видеть ковбой, когда он без оружия? – сказал Блевинс.

Давно тут отдыхаешь?

Не знаю. Наверное, давно уже.

Подобрался к ним и Ролинс.

Значит, это ты навел их на нас? – спросил он, глядя на мальчишку сверху вниз.

Ничего я их не наводил.

Они знали, что нас было трое, сказал Джон-Грейди.

Вот именно, поддакнул Блевинс.

Ни черта они не знали. Если бы они вернули себе коня, то на нас бы плюнули. Похоже, этот гаденыш нас подставил, прошипел Ролинс.

Конь, между прочим, мой, с вызовом произнес Блевинс.

Теперь они уже могли как следует рассмотреть его. Он был тощий, грязный и в лохмотьях.

Это они увели у меня коня, седло и револьвер!

Ролинс и Джон-Грейди присели на корточки. Никто ничего не говорил, потом молчание нарушил Джон-Грейди.

Что ты натворил? – спросил он Блевинса.

Ничего особенного. На моем месте всякий поступил бы так же.

Ну а все-таки.

Ты прекрасно знаешь, что именно он натворил, сказал Ролинс.

Значит, ты все-таки вернулся в Энкантаду?

Конечно. А что, нельзя?

Слушай, ты, говно, говори, что натворил! Выкладывай как есть!

Нечего мне выкладывать.

Ну прямо! Так я тебе и поверил, сказал Ролинс.

Джон-Грейди заметил, что у стены сидит старик и не сводит с них глаз.

¿De qué crimen queda acusado el joven?[92] – спросил его Джон-Грейди.

Asesinato[93], сказал старик, поморгав.

¿El ha matado un hombre?[94]

Старик снова заморгал и потом поднял вверх три пальца.

Что он сказал? – спросил Ролинс.

Джон-Грейди не ответил. Ролинс снова подал голос:

Что он сказал? Я и так понимаю, черт возьми, что сказал этот сукин сын…

Он сказал, что Блевинс убил троих.

Вранье, хмыкнул Блевинс.

Ролинс медленно осел на цемент:

Все, нам крышка. Считай, что мы уже на том свете. Я знал, что этим все кончится. С той минуты, когда впервые увидел этого сучонка.

Знал, не знал… Это нам не поможет, отозвался Джон-Грейди.

Умер из них только один, сказал Блевинс.

Ролинс поднял голову, посмотрел на него, потом встал, прошел в противоположный конец камеры и сел там.

Cuidado con el bote, снова предупредил старик.

Джон-Грейди повернулся к Блевинсу.

Вот чё я ему сделал-то? – спросил тот.

Расскажи, что произошло, попросил Джон-Грейди.

Оказалось, Блевинс устроился работать в немецкой семье в Палау, что в восьмидесяти милях к востоку от Энкантады. Когда отработал второй месяц, взял заработанные деньги, сел на коня и, проехав через ту же самую пустыню, привязал коня у того же самого ручья, после чего, одетый как местные, отправился в город. Два дня просидел у магазина, пока не увидел того самого человека, из-за пояса у которого торчала рукоять кольта «бисли» с гуттаперчевыми накладками.

Ну и что же ты сделал? – спросил Джон-Грейди.

А сигаретки не найдется?

Нет. Так что ты сделал?

Жаль, что покурить нечего.

Ладно, давай рассказывай.

Господи, все бы отдал за пару затяжек!

Что ты сделал?

Подкрался сзади да и вытащил у него из-за пояса кольт. Вот и все.

А потом пристрелил его?

Он на меня бросился!

Бросился?

Угу.

И ты его пристрелил?

А что мне еще оставалось делать?

Да уж, усмехнулся Джон-Грейди.

Я не собирался убивать сукина сына. Это вовсе не входило в мои планы.

А что потом?

Меня догнали у ручья, где я привязал коня. Парень, которого я сбил с лошади, выхватил дробовик.

Ну а ты?

А у меня патроны кончились. Я все их расстрелял. Сам виноват.

Ты пристрелил одного из местных?

Да.

Насмерть?

Угу.

Какое-то время они сидели в темноте и молчали. Потом заговорил Блевинс:

А ведь я запросто мог купить патроны в Муньосе. И деньги у меня были…

Джон-Грейди окинул его взглядом:

Ты хоть соображаешь, во что ты влип?

Блевинс промолчал.

Они не говорили, что собираются с тобой сделать?

Наверное, отправят в исправительную колонию.

И не мечтай.

Почему это?

Потому что для тебя это было бы слишком большой удачей, подал голос из своего угла Ролинс.

Они не могут повесить меня. Мне еще мало лет.

Ради такого дела они тебе пару лет прибавят, сказал Ролинс.

Не слушай его. В Мексике нет смертной казни, сказал Джон-Грейди.

Ты знал, что они нас ищут? – спросил Ролинс.

Ну, знал… А что с того. Что мне было делать? Послать вам телеграмму?

Джон-Грейди молчал. Он решил, что Ролинс как-нибудь ответит мальчишке, но тот ничего не сказал. Тень от решетки косо лежала на дальней стене, словно она расчерчена для игры в крестики-нолики, но из-за душной и затхлой атмосферы в камере квадраты перекосило.

Джон-Грейди расстелил на полу свое одеяло и сел на него.

Они тебя хоть выпускают отсюда? Гулять-то разрешают?

Не знаю.

Это как прикажешь понимать?

Я не могу ходить.

Не можешь ходить?

Ну да, я же сказал тебе.

С чего ты вдруг ходить-то разучился? – снова подал голос из своего угла Ролинс.

С того, что они перебили мне ноги к чертям собачьим, вот с чего!

Они сидели в молчании. Начало темнеть. Старик стал храпеть. Издалека, из поселка, доносились разные звуки. Лай собак. Мать звала ребенка. Где-то в бескрайней ночи радио передавало народные мексиканские мелодии.

В ту ночь Джону-Грейди приснилось, что он на высокогорной равнине, где весенние дожди вызвали к жизни буйную траву и полевые цветы. Ковер из желтых и голубых цветов простирался до бесконечности, а он, Джон-Грейди, по нему бегал вместе с жеребцами. Они носились по этому ковру за кобылами, а жеребята гонялись за матками, приминали цветы, поднимая вверх облачка пыльцы, которые на солнце казались крупинками золота, а вокруг сверкали лоснящиеся гнедые и рыжие бока и спины. Они мчались по столовой горе, и земля гудела под его ногами и конскими копытами. Кони растекались по долине, словно бурный поток, их гривы и хвосты превращались в пену, а кроме них, в этих высях не было больше никого и ничего, и никто из них – ни он, ни жеребцы, ни кобылы, ни жеребята – не ведал страха. Они были захвачены тем самым волшебным ритмом, который есть дыхание мира и о котором нельзя говорить обычными словами – можно лишь воздавать ему хвалу.

Утром открылась дверь камеры, вошли двое тюремщиков, надели наручники на Ролинса и увели его. Джон-Грейди встал и спросил, куда его ведут, но отвечать ему никто и не подумал. Ролинс вышел, не оглянувшись.

Капитан сидел за своим серым столом, прихлебывал кофе и читал монтерейскую газету трехдневной давности. Поднял взгляд на Ролинса.

Pasaporte, проговорил он.

У меня нет паспорта.

Капитан посмотрел на него с притворным удивлением:

Нет паспорта? А какое-нибудь удостоверение есть?

Ролинс потянулся скованными руками к левому заднему карману брюк. Он, однако, никак не мог просунуть в карман пальцы. Тогда капитан кивнул одному из тюремщиков, и тот вытащил из кармана Ролинса бумажник и подал капитану. Тот откинулся на спинку стула.