Ты так и не сказал мне, что ты ей ответил.

Обещал сделать все, что она попросит.

И что она попросила?

Да пока ничего.

Они замолчали, глядя в костер.

Ты ей дал слово?

Сам толком не знаю – дал, не дал…

Но ты или дал слово, или нет. Иначе не бывает.

Я и сам так подумал бы. Но я – вот честно – сам не знаю.

Пять дней спустя Джон-Грейди уже спал у себя в каморке, когда раздался стук. Он сел в постели. За дверью явно кто-то стоял. Сквозь щели между досками пробивался свет.

Momento, сказал он.

Он встал, натянул в темноте брюки и отворил дверь. За порогом с фонариком в руках, направив луч в землю, стояла Алехандра.

Кто там?

Это я, прошептала Алехандра.

Она подняла луч фонарика вверх, словно подтверждая, что она это она. Джон-Грейди растерялся. Не знал, что и сказать.

Который час? – наконец спросил он.

Не знаю. Наверное, одиннадцать.

Он бросил взгляд через узкий проход на дверь каморки конюха.

Мы разбудим Эстебана, прошептал он.

Тогда пригласи меня к себе.

Он сделал шаг назад, и она прошла мимо, обдав его запахом духов и шурша платьем. Он поспешно закрыл дверь, опустил задвижку и обернулся к ней.

Лучше я не буду зажигать свет, сказал он.

Не надо. Движок все равно не работает. Ну, что она тебе сказала?

Разве она тебе ничего не говорила?

Говорила, конечно. Но я хочу услышать от тебя.

Присесть не хочешь?

Алехандра устроилась на краешке кровати, подогнув под себя ногу. Горящий фонарик она сначала положила на кровать, а потом спрятала под простыню, отчего комната озарилась мягким сиянием.

Она не хочет, чтобы нас видели вместе, сказал Джон-Грейди.

Наверное, Армандо наябедничал. Когда ты ставил в конюшню вороного.

Наверное.

Не потерплю, чтобы она мной командовала, сказала Алехандра.

Необычное освещение придавало ей театральный, загадочный вид. Она провела рукой по одеялу, словно что-то с него стряхивая. Потом посмотрела на Джона-Грейди. Ее лицо было бледным и серьезным. Глаза почти совсем спрятались в тенях и лишь иногда напоминали о себе, поблескивая. Горло чуть подрагивало. В лице и фигуре появилось нечто новое. То была печаль.

Я думала, ты мне друг.

Да я… Ты только скажи, что мне сделать. Я сделаю…

На дороге, ведущей к озеру, ночная роса прибила пыль, и вот они уже едут рядом – шагом, без седел и уздечек, управляя веревочными недоуздками. Тихо вывели лошадей под уздцы через ворота на дорогу, сели и поехали к сьенаге, туда, где на западе взошла луна; за сараями, в которых стригут овец, подняли лай дворовые собаки, им из вольеров стали отвечать борзые, а он только закрыл ворота и повернулся к ней, подставил сложенные руки, чтобы ей было легче сесть на коня, а потом отвязал своего жеребца от ворот и, встав ногой на поперечину, сам сел верхом, и вот они уже едут рядом по дороге к озеру, а на западе всходит луна, похожая на белую салфетку, повешенную на провода, и тихо-тихо, только отдаленный лай собак…

Иногда они возвращались только на рассвете. Джон-Грейди ставил жеребца в стойло, шел на кухню завтракать, а потом, час спустя, встречался с Антонио на конюшне, и они шли мимо дома геренте в загон, где томились в ожидании кобылы.

Бывало, ездили на запад, к столовой горе, что в двух часах езды от усадьбы. Иногда он разводил костер, и они сидели и смотрели туда, где в море тьмы слабо поблескивали огоньки на воротах. Подчас им казалось, что эти огоньки начинают двигаться оттого, что мир, простирающийся внизу, начинает вращаться вокруг какой-то новой, иной оси. Они смотрели, как с неба падают звезды, сотни звезд, и она рассказывала ему об отце, его семье, о своей жизни в Мехико.

На обратном пути сворачивали к озеру, лошади заходили по грудь и пили воду, по ее черной поверхности бежали круги, и звезды в озере начинали качаться и подпрыгивать, а когда в горах шел дождь, у озера делалось еще теплее, и одной такой ночью он уехал от нее по берегу, через ивняк и осоку, соскользнул с жеребца и сбросил сапоги, одежду и вошел в озеро вслед за луной, что убегала от него по черной глади, и где-то в камышах крякали утки. Вода была черной и теплой, он зашел поглубже и раскинул руки в воде, которая была как темный шелк, и он повернулся и стал смотреть туда, где рядом с конем на берегу стояла она, и вдруг он увидел, что она стала раздеваться и, оставив одежду, бледная, словно хризалида, вошла в воду.

Она шла к нему, а потом на полпути остановилась и оглянулась. Стояла в воде и дрожала, но не от холода, потому что было очень тепло. Не говори ей ничего. Не окликай ее… Когда она подошла к нему и протянула руку, он взял ее ладонь в свою. На фоне ночной черноты Алехандра была такой белой, что казалось, она светится тем самым холодным светом, что и луна в небе или светлячки в ночном лесу. Сначала ее длинные волосы развевались за спиной, потом поплыли по воде. Она обняла его свободной рукой и посмотрела на луну… – не говори ей ничего, не окликай ее… Но тут она к нему повернулась. Как сладко это воровство, как чудно похищение запретной плоти. А то, что изменил своему слову, от этого еще и слаще.

Цапли, дремавшие на одной ноге в камышах, стали вынимать из-под крыльев клювы и смотреть на них.

¿Me quires?[69] – спросила она.

Боже мой, да! – ответил он и назвал ее по имени. Да, да, да…

Джон-Грейди пришел с конюшни умытый и причесанный и сел на ящик рядом с Ролинсом около барака под навесом в ожидании ужина. Сидят, курят. Из барака доносились голоса и смех пастухов. Потом вдруг тишина. Из дверей вышли двое вакерос и остановились, глядя на дорогу. Ролинс повернул голову туда, куда смотрели они. По дороге гуськом ехали пятеро конных полицейских на крепких и сытых лошадях. Полицейские были в форме цвета хаки, у каждого в кобуре пистолет, а у седла чехол с винтовкой. Когда поехали мимо барака, старший повернул голову, разглядывая тех, кто стоял в дверях, и тех, кто сидел под навесом. Затем они скрылись за домом геренте. Полицейские приехали с севера. В наступающих сумерках они направлялись к крытому черепицей дому хозяина асьенды.

Когда поздно вечером Джон-Грейди возвращался на конюшню, у дома под пеканами стояли пять лошадей. Они не были расседланы и утром исчезли. Следующей ночью Алехандра пришла к нему в постель и приходила так девять ночей подряд. Она закрывала за собой дверь каморки, включала свет и опускала задвижку, а потом сбрасывала с себя одежду и оказывалась рядом с ним на узкой кровати, обдавая его запахом духов, накрывая волной густых длинных волос. Она совершенно забыла об осторожности и только повторяла: «Мне все равно… Мне все равно». А когда он зажимал ей рот ладонью, чтобы она не стонала, она прокусывала ему руку до крови. А потом засыпала, положив голову ему на грудь, а он никак не мог заснуть. Потом, когда небо на востоке начинало сереть, она вставала и шла на кухню завтракать, словно просто очень рано проснулась.

Потом она снова уехала в Мехико. На следующий вечер, возвращаясь к себе, он увидел Эстебана и заговорил с ним, и старик ответил, глядя куда-то в сторону. Джон-Грейди умылся и отправился в дом на кухню, где пообедал, после чего асьендадо позвал его в столовую, где они уселись за большой стол и стали просматривать амбарную книгу. Асьендадо задавал вопросы и делал пометки против кличек кобыл. Потом откинулся на спинку стула и, молча куря сигару, уставился в стол, постукивая карандашом по полированной крышке. Затем он поднял взгляд на Джона-Грейди:

Хорошо. Как подвигается чтение Гусмана?

До второго тома еще не добрался.

Гусман великолепен, сказал дон Эктор с улыбкой. А по-французски ты не читаешь?

Нет, сэр.

Чертовы французы отлично пишут о лошадях. В бильярд играешь?

Простите, не понял, сэр?

В бильярд, говорю, не играешь?