Макс появился во второй волне великого исхода первоклашек. Шнурок развязан, школьный ранец выглядит отчего-то непомерно огромным, вязаная шапка с надписью «Нью-йоркские рейнджеры» сдвинута на ухо этаким французским беретом. Ее вновь захлестнула горячая волна материнской нежности. Макс проскакал по ступенькам, поудобнее пристраивая на плечах ранец. Грейс улыбнулась. Макс заметил ее и тоже расплылся в улыбке.

Он забрался на заднее сиденье «сааба», Грейс пристегнула сына к детскому креслу и спросила, как прошел день. Макс ответил, что не знает. Грейс начала расспрашивать, что Макс делал сегодня в школе. Сын снова ответил, что не знает. Математику учили? А английский, естествознание? Как рисование, труд? В ответ мальчик пожимал плечами и бубнил свое «не знаю». Грейс кивнула: классический случай «болезни Альцгеймера в начальной школе». Не иначе детей принудили забыть все или вырвали клятву молчать. Одна из загадок жизни.

Только доехав домой и вручив Максу его любимый «Гогурт» – тот же йогурт, только в тюбике вроде зубной пасты, можно выдавливать прямо в рот, – Грейс смогла вернуться к фотографиям.

На автоответчике мигал индикатор. Одно сообщение. Проверяя, кто звонил, Грейс обнаружила, что номер не определился. Она нажала кнопку и с удивлением услышала голос старого… друга – определение «знакомый» было бы слишком неуважительным. Впрочем, звонившего можно было смело назвать отцом родным, как ни странно это прозвучало бы.

– Здравствуй, Грейс. Это Карл Веспа.

Ему не было необходимости представляться. Прошло несколько лет, но Грейс сразу узнала этот голос.

– Перезвони мне, пожалуйста. Нужно поговорить.

Прозвучал сигнал отбоя. Грейс стояла неподвижно, ощущая под ложечкой знакомый холодок. Веспа. Звонил Карл Веспа. Это не к добру. Веспа, при всем его хорошем к ней отношении, никогда не беспокоил ее по пустякам. Грейс подумала, не позвонить ли ему прямо сейчас, но решила, что момент неподходящий.

Она ушла в комнату, служившую ей студией. Там никто не жил. В минуты вдохновения, когда Грейс бывала, что называется, в ударе, как любой художник или спортсмен, рука так и тянулась к холсту. Грейс смотрела на улицы, деревья, на людей, мысленно выбирая, какой кистью и каким мазком будет писать, какие цвета смешает и как положит светотень. Картины должны отражать мировоззрение художника, а не копировать реальность, считала Грейс. Все мы видим мир через собственную призму, а искусство в своих лучших проявлениях чуть-чуть меняет реальность, приоткрывая внутренний мир художника, то, что видел он, точнее, что он хотел показать другим. Искусство отнюдь не всегда приукрашивает действительность; живопись зачастую провокационнее, безобразнее, беспощаднее… и притягательнее. Грейс добивалась реакции. Можно залюбоваться прекрасным закатом, но Грейс хотела, чтобы зрители утопали в ее закате, забыв обо всем, страшась и смотреть, и отвести взгляд.

Не пожалев лишний доллар, Грейс заказала двойной комплект фотографий и сейчас извлекла из конверта толстую стопку снимков. На первых двух Эмма и Макс на возу с сеном. Далее – Макс, потянувшийся к яркому яблоку. Дальше смазанный снимок крупной взрослой руки – это Джек наводил на резкость. Грейс с улыбкой покачала головой – ах, этот ее большой растяпа. Снимки Грейс, Эммы, Макса, яблоки, деревья, корзины. Грейс была растрогана.

Родители Грейс умерли молодыми. Мать сбила машина на пешеходном переходе через Сорок шестое шоссе в Тотове. Грейс было тогда одиннадцать. Полицейские не пришли к ним домой, как показывают в фильмах; о трагедии сообщили по телефону. Грейс до сих пор помнит, как отец, в домашних синих брюках и сером пуловере, взял трубку и привычно протянул «алло» и как его лицо мгновенно побледнело, он вдруг рухнул на пол, и послышались сначала сдавленные, а затем беззвучные рыдания, словно ему не хватало воздуха выразить горе.

Отец вырастил Грейс один, но слабое сердце – в детстве он болел ревматизмом – отказало, когда Грейс училась на первом курсе. Родной дядя Грейс предложил племяннице перебраться к нему в Лос-Анджелес, но она была уже совершеннолетней и решила остаться на востоке страны и пробиваться самостоятельно.

Смерть родителей стала для нее огромным ударом, и с юности Грейс жила с ощущением какого-то бессознательного напряжения. Боль утраты постепенно смягчилась, но преждевременная и внезапная смерть двух близких людей заставила ее вспомнить о важности каждого мгновения жизни. Грейс хотелось как можно плотнее утоптать воспоминания, до краев заполнив себя реальностью, чтобы, как это ни странно покажется, дать собственным детям возможность получше запомнить мать, если ее вдруг тоже не станет.

Именно в этот момент, вспоминая родителей и радуясь, как повзрослели Эмма и Макс по сравнению с прошлым годом, Грейс наткнулась на незнакомую фотографию.

Вот новости, мелькнуло у нее в голове.

Фотография была в середине стопки, ближе к концу, того же размера, ровно уложенная к остальным, правда на ощупь потоньше. Дешевая, отчего-то подумала Грейс, похожа на цветную фотокопию, сделанную на простом принтере.

Посмотрев дальше, Грейс снова удивилась: дубликата не было. Фотография была в единственном экземпляре. Попала в пачку по ошибке, из чужих снимков?

Это была чужая фотография.

Конечно, случайность, ошибка. А еще профессионалы! Взять того же Бородатого Пушка – да он любое дело запорет, не то что в пачку чужой снимок сунуть.

Возможно, так и было.

В их снимки затесалась неизвестная фотография.

Но что, если…

Фотография выглядела старой – не черно-белой или старинной сепией, нет. Но цвета были блеклыми, словно выгоревшими, без той сочности, какую ожидаешь увидеть на фото в наши дни. А запечатленные на снимке люди… Одежда, прически, макияж давно вышли из моды – лет пятнадцать, а то и двадцать назад.

Грейс положила снимок на стол, чтобы получше рассмотреть.

Резкость была наведена не очень хорошо. На фотографии четверо – нет, вон еще кто-то в углу – пятеро, двое юношей и три девушки, лет двадцати. Студенты, отчего-то подумала Грейс.

Все были в джинсах и футболках, девушки – с длинными распущенными волосами. В них угадывалась подростковая задиристость, только-только проклюнувшаяся независимость. Судя по всему, фотограф щелкнул, когда они еще не подготовились – кто-то повернул голову, а у темноволосой девушки, почти срезанной кромкой снимка, в кадр попали только затылок и часть джинсовой куртки. Рядом с ней ярко-рыжая красотка с широко поставленными глазами. Ближе к середине какая-то блондинка… Господи, а это еще что такое? Лица не разобрать из-за большого косого креста. Словно кто-то кого-то вычеркнул.

Да как этот снимок?..

Всмотревшись получше, Грейс начала задыхаться. Девушек она не знала. Юноши очень походили друг на друга – одинаковый рост, фигура, цвет волос, поза. Тот, что слева, был ей незнаком.

Но другого мужчину или парня Грейс узнала. Совсем еще юный. В армию взяли бы? Да, возраст как раз. Но до мужчины ему еще… Юноша стоял в центре, рядом с блондинкой, у которой был на лице крест.

Но это невероятно! Парень на снимке отвернулся от объектива, да и жидкая юношеская бородка скрывает пол-лица…

Неужели это муж Грейс?

Она наклонилась ниже, вглядываясь в снимок. В лучшем случае это можно назвать фотографией в профиль. Она не знала Джека в том возрасте. Они познакомились на Лазурном Берегу на юге Франции. Грейс так до конца и не оправилась от травм, хотя физиотерапия длилась целый год. Ее мучили головные боли, не проходила амнезия, она хромала – до сих пор припадает на левую ногу, – но более всего ее донимали шумиха вокруг поднявшегося скандала и всеобщее пристальное внимание к той трагической ночи. Грейс безумно хотела скрыться от всего этого. Она поступила в Парижский университет, с головой окунувшись в изучение искусств, и как-то раз во время каникул, загорая на пляже, познакомилась с Джеком.

Точно ли на снимке Джек?

Конечно, здесь он выглядит иначе: длинные волосы, очки, да еще и бороду отрастил, хотя слишком юн и пухлощек, чтобы носить бороду. Но было что-то ужасно знакомое в его позе, в наклоне головы, мимике…