А еще Софья Матвеевна обожала прогулки, считая движение и свежий воздух непременным залогом здоровья и хорошего настроения. Если планом дня не предусматривались походы по магазинам, то Вдова выбиралась на улицу дважды – утром и вечером. Для этой цели в доме Лебедевых всегда жили собаки маленьких пород, которых после смерти мужа Софья Матвеевна называла партнерами по одиночеству.

– С большим псом мне не справиться, – рассуждала она. – Бродить же одной по скверу как-то неприлично. К тому же, собаки великолепно дисциплинируют. В дождь и слякоть в здравом уме без нужды и за порог не ступишь, а вот если ты держишь четвероногого друга, то просто обязана соблюдать режим. Да и общение играет не последнюю роль. Собачники – удивительный народ!

Полтора года назад, после смерти любимой болонки Мальты, прожившей в доме Лебедевых почти пятнадцать лет, друг покойного адвоката Воронцов привез из Австрии и подарил Софье Матвеевне щенка брабантского гриффона. Очаровательного кобелька, добродушного и жизнерадостного, с забавной обезьяньей мордочкой и удивительно мудрым взглядом черного бархата.

– Ты только посмотри на него, – восторгалась Вдова. – В этих глазах собрана вся скорбь палестинского народа!

– Почему палестинского? – не поняла я. – Его же вам в Австрии добыли, а судя по справочнику это вообще-то, бельгийская порода.

– Ну и что? – не унималась Софья Матвеевна. – Разве один народ не может переживать за судьбу другого и отстаивать его права?

На вопросы право защиты со Вдовой лучше было не спорить, и я благоразумно сменила тему.

– А как мы его назовем?

– Палес, – не долго думая, заявила Софья Матвеевна.

– Палец? – ужаснулась я. – Какой палец?

– Ну, до чего же ты бестолковая, Лиза, – в голосе Вдовы зазвучали нотки раздражения. – Не Палец, а Палес. Сокращенно от Палестины.

Но моя непонятливость сыграла-таки свою роковую роль. Софья Матвеевна имела неосторожность сообщить о ней моим родителям. Услышав историю выбора имени щенка, мой отец минут пятнадцать неудержимо хохотал, не обращая внимания на осуждающее выражение лица Вдовы.

– Ой, не могу, – всхлипывал он. – Ну, Лизка! В корень смотришь! Софья Матвеевна, миленькая. Вы сами-то взгляните! Он же действительно Палец – крепенький, голенький и маленький.

– Словно мизинец, – как всегда к месту вставила мама.

Однако Вдова шуток не поняла. Обиженно поджав губы, она подхватила на руки радостно прыгающее брабантское сокровище, и молча скрылась в недрах своей квартиры.

Но это ее уже не спасло.

История с именем каким-то непостижимым образом просочилась на бульвар, где обитало дружное братство собачников. Мало помалу все стали величать щенка Пальчиком, убедив в конец раздосадованную Софью Матвеевну в том, что иного ласкового прозвища от клички Палес просто не изобрести. И Вдова сдалась, правда, в родословной все же записала более звучное «Марси-Палес-Баро».

Пока Вдова занималась репетиторством, втолковывая трем маленьким шалопаям правила родного языка, я сделала домашние задания, собрала учебники в портфель и, забравшись с ногами на диван, принялась с упоением листать воспоминания современников Пушкина, пытаясь найти ответ на вопрос, зачем поэту понадобилось привлекать внимание не только к своей персоне, но и к персоне жены. Получается, что Александр Сергеевич сам способствовал слухам и сплетням.

Своими догадками я поделилась с Софьей Матвеевной, когда мы мерно вышагивали по скверу, сопровождая Пальчика на вечерней прогулке.

– Вероятно, Пушкину ХОТЕЛОСЬ обсуждать тему отношений Дантеса и своей семьи, – задумчиво произнесла Вдова.

– Может быть, ко всему этому относится и фраза Вяземского, тоже упомянутая в одном из писем Софьи, – предположила я. – Ну, о том, что Пушкин выглядит обиженным за жену, потому что Дантес больше за ней не ухаживает.

– Вполне возможно, – согласилась Софья Матвеевна. – Как ты уже знаешь, в улаживании преддуэльных конфликтов немаловажную роль играл Жуковский. Он всячески пытался образумить Пушкина и сохранить в тайне малоприятную историю. Василий Андреевич писал поэту о том, что никто ничего не узнает, если не проговорятся знавшие об этой истории дамы.

– Но тайну нарушил сам Пушкин, – продолжила я, листая свою тетрадь с пометками и записями, предусмотрительно захваченную на прогулку.

Пока наш неутомимый Пальчик носился по сухой листве, нарезая круги вместе с низкорослой таксой и двумя пинчерами, мы устроились на лавочке под фонарем, продолжая беседу.

– Я выписала отрывки из письма Жуковского, – сообщила я.

– Что именно? – уточнила Вдова, не отрывая взгляда от собачьих игр.

Придерживая ладонью шелестящие на ветру страницы, я прочла:

– «…Ты поступаешь весьма неосторожно, невеликодушно и даже против меня несправедливо. Зачем ты рассказал обо всем Екатерине Андреевне и Софье Николаевне?» А в конце: «Итак требую от тебя тайны теперь и после. Сохранением этой тайны ты также обязан самому себе, ибо в этом деле и с твоей стороны есть много такого, в чем должен ты сказать: виноват!..»

– Потом было еще одно письмо Жуковского, с новым упреком, помнишь?

– Да. Сейчас найду выписку. – И я, перевернув несколько страниц, процитировала следующее. – «…делай что хочешь. Но булавочку свою беру из игры вашей, которая теперь с твоей стороны жестоко мне не нравится. А если Геккерн теперь вздумает от меня потребовать совета, то не должен ли я по совести сказать ему: остерегитесь? Я это и сделаю»…

– Вот подтверждение тому, о чем писала Софья Карамзина, называя поведение Пушкина смешным.

– Да-а-а, – печально протянула я. – И друзья не всегда были добры к поэту…

– Девочка моя, – снисходительно улыбнулась Вдова. – Ты забываешь, что все это писалось и говорилось ДО гибели Пушкина. И относятся данные замечания к Пушкину-человеку, а не к Пушкину-поэту. После дуэли о Пушкине-человеке практически забыли, ведь на пьедестал можно вознести только Гения! А гений, как мы однажды с тобой уже установили, должен быть гениальным во всем.

– «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей»… – процитировала я, мысленно вернувшись к истоку беседы. – А, кстати, нет ли в книгах портрета Дантеса с изображением его рук?

Уж очень мне хотелось узнать, пройдет ли барон тест на «руки Витковского».

– Возможно, и есть где-то, – ответила Вдова, – но мне не попадалось. А к фамильному архиву Геккеренов-Дантесов простому смертному, сама понимаешь, не подобраться.

– Жаль, – посетовала я. – Правда, пушкинских портретов того времени на галерею тоже не наберется. И руки толком мне рассмотреть не удалось. У Кипренского изображены только четыре пальца. Вот Тропинин запечатлел поэта в более домашней обстановке, растрепанного, в халате. Но кисть руки, лежащая на столике, в сжатом положении. На большом и указательном пальцах – перстни. Отчетливо виден один ноготь – изрядно отрощенный. Если судить по данному портрету, то Пушкин обладал довольно крепкими руками, а длинные ногти визуально удлиняли пальцы, что, возможно, на его взгляд, придавало им большую аристократичность и утонченность. Ну, как маникюр у дам.

– Подобные выводы вполне логичны, – согласилась Софья Матвеевна, поднимаясь с лавочки. – Тем более, что портрет Тропинина считается одним из лучших. В 1827 году о нем даже писали в «Московском Телеграфе», отмечая поразительное сходство с подлинником, то бишь с Пушкиным.

– Значит, верно рассуждаю? – я с надеждой посмотрела на Вдову.

– Поживем – увидим, – уклончиво ответила она и направилась к центру поляны, куда на ежевечернюю прогулку один за другим подтягивались собачники со своими питомцами.

После, казалось, бесконечных пререканий, сторублевка из моего бумажника, наконец-то, перекочевала в карман толстогубой продавщицы, а дед воззрился на меня взглядом благодарной собаки, получившей отменный шмат мяса.