Темнота пугающе прозрачна,

Призраки блуждают в зеркалах,

Все вокруг непрочно и невзрачно,

Пьяный ветер пляшет в облаках,

Голоса, ночные разговоры,

Шепот растревоженной листвы,

Жадные опасливые взоры

В ледяном сиянии Луны…

*** Гавана, март 2008 года

…Ночь нежна – того гляди порвется,

Мир привычный рухнет в тот же миг,

В пустоте уныло разнесется

Крик совы – тяжелый, темный крик!

Ночь летит, летит навстречу бездне

И гримасы строит в темноте…

На рассвете все само исчезнет,

Следа не останется нигде!

Мир, где боль и тайные желанья,

Где отрава и поющий сон

Ты со мной, в моих воспоминаньях,

Посреди взбесившихся времен!

Йен сидел в баре гаванского отеля, накачавшись ромом, и пялился на листок бумаги. На этом листке, точнее на бумажной салфетке, были сашины стихи. Тот набросал их, когда они были вместе в Париже, в номере отеля, сразу после покушения возле Лувра. Мальчик тогда словно погрузился в транс и нервным почерком выводил на салфетке какие-то строки. Это была кириллица, русский язык. Потом Йену сделали подстрочный перевод. Йен так и не понял, что это означало, почему в зеркалах блуждают призраки, где Саша среди белого дня увидел Луну, и отчего ночь нежна? Какая ночь?..

Но салфетку сохранил и с тех пор всюду таскал с собой, словно талисман. И изредка доставал ее. Вот как сейчас, у стойки бара в гаванском отеле, где сидели скучающие туристы. Тапер наигрывал на фортепиано знойные кубинские мелодии. Возле Йена крутились два смазливых мальчика –мулат с оливковой кожей и влажными глазами потрясающей красоты, второй – еще темнее, с белоснежной улыбкой и наглыми, блядскими глазками. Оба были затянуты в узкие маечки, открывавшие пупки с пирсингом, в узкие брючки, под которыми явно ничего не было, на обоих была целая куча дешевых цепочек, браслетов, колец, в ушах – сережки со стекляшками…

Пьяный Йен сейчас был совсем не прочь уйти в номер с мальчиком, а лучше с двумя. Лечь бревном на кровать и предоставить им полную свободу действий: пусть стараются как могут. Но нет. Во-первых, Йен был совсем не уверен, что эти два юных красавчика достигли совершеннолетия. А Йен даже в невменяемом состоянии не изменял железному правилу: никакого секса с несовершеннолетними. Во-вторых, Йен не забывал, что он все-таки на Кубе. И два юных проститута не просто так попали в отель для иностранцев, куда местным жителям вход заказан. Наверняка их специально подослали к молодому американскому миллиардеру, известному своими либеральными взглядами, которые должны быть ненавистны кубинским властям. Пусть его охрана и проверила номер на предмет скрытых камер, но ни в чем нельзя быть уверенным. Йен не собирался попадаться в эту старую как мир ловушку. Хоть был и пьян до неприличия и еле держался на ногах. А рядом с ним, стукаясь лбом о стойку бара, всхлипывала пожилая толстая лесбиянка, тоже американка. И тоже пьяная почти в дрова. Ее подружка – более трезвая – о чем-то оживленно стрекотала с молоденькими туристками из России. А эта – хлюпала носом и жаловалась Йену, что она никому не нужна, что ее мучают депрессии… Йену было глубоко плевать на душевные страдания пожилой дамы, но он сочувственно качал головой – отчасти из вежливости, отчасти из-за того, что голова качалась у него сама собой, от количества выпитого. Почему-то пьяная дама привязалась к листку бумаги с сашиными стихами, принявшись расспрашивать что это такое. А Йен, вместо того, чтобы послать ее подальше, стал вдруг откровенничать о том, что это стихи его возлюбленного, который сейчас живет в далекой России и по которому он сходит с ума от любви и тоски. Остатками рассудка Йен понимал, что всё это выглядит ужасно глупо и ужасно пОшло, но его понесло. Ведь ему с детства было не с кем поговорить по душам. Выплеснуть то, что накопилось. Вокруг него всегда были толпы людей, но близких друзей не было никогда. Даже Эрик… Эрик, которого он теперь предал, из-за чего, собственно, и напился до безумия, даже Эрик, наглухо закрытый, был не тем человеком, которому можно было исповедаться. У Йена, само собой, был персональный психоаналитик, куда же без него главе преуспевающей компании, но и это все было не то. Прежде одиночество не слишком угнетало Йена и даже было предметом его тайной гордости. Одиночество он почитал за силу. И за столь ценимую им свободу. Но теперь… теперь в нем вдруг прорвалось что-то давно сдерживавшееся, наглухо запертое в тайниках сердца, отрицавшееся, игнорировавшееся, но подтачивавшее душевные силы. Йену стало невыносимо тяжело и беспредельно тоскливо. Ему нужно было уцепиться за кого-то, прижаться к кому-то. Ему не нужен был секс с красивыми мальчиками, ему не нужно было чье-то восхищение. Ему нужен был человек, которому можно было выплакаться. Но единственный человек, который понял бы его, мальчик с серыми глазами-озерами, был далеко-далеко. И Йен плакался пьяной лесбиянке, а она по-матерински целовала его в макушку и тоже плакала. Потом кто-то звал Йена в бордель, потом… Он не помнил, что было потом. Кажется, телохранители отвели, а точнее, отнесли его в номер. Проснулся Йен, когда номер был уже залит ярким солнечным светом. Голова раскалывалась. Точнее, взрывалась. И не от света, а от назойливого телефонного звонка. Йен трясущейся рукой взял телефон, со стоном поднес к глазам. И тут же голову пронзила молния. На дисплее высвечивалось имя: «Эрик Киллерс». Йен мгновенно вспомнил. Вспомнил, как вчера он согласился предать друга, обменяв его на жизнь своего возлюбленного. Он застонал, заскрипел зубами… Нет, он еще никого не предал. Нет, нет. Но пообещал предать. Пообещал. Он нажал на кнопку ответа. – Йен, привет, тут возникла одна проблема, – голос Эрика был подчеркнуто спокойным. – Мои ребята в Париже говорят, что в Гаване планируется твой арест. – Что? – Йен приложил ладонь к раскалывавшемуся от боли лбу. – Ты о чем? – Тебя не выпустят с острова Свободы, – хмыкнул Эрик. – Арестуют прямо в аэропорту при прохождении паспортного контроля. – Какого хрена?? Я не делал ничего противозаконного, – Йен лихорадочно пытался вспомнить, что было вчера. Переговоры с Силецким… Потом пьянка в лобби отеля. Смазливые мальчики, ошивавшиеся рядом. Пожилая лесбиянка, с которой он рыдал в голос… Последнее, что он помнил, это как телохранители тащат его в номер. Ничего. Больше ничего и не было. – Я знаю, что ты ничего не делал, мне уже сообщили, – с мрачной иронией звучал из трубки голос Эрика. – Сначала тебе хотели подложить в постель двух несовершеннолетних мальчиков. Но ты не повелся. Тогда они ввели в действие план Б. Якобы ты собирался похитить какого-то кубинского диссидента и вывезти его в Штаты. – Что? – Йен уже ничего не понимал. – Да что за бред?? Какой еще диссидент? Я никого не… – Я знаю, – прервал его Киллерс. – Просто в Гавану поступила убедительная просьба от твоего друга из замка Рамбуйе. Раз уж ты так невежливо выжил в авиакатастрофе, то, может быть, окажешь любезность и сгниешь в кубинской тюрьме. Или отдашь свою долю в «Сокоде». – Да что за… – взорвался Йен, но Киллерс снова перебил его: – Не знаю, что там пообещал твой друг из Рамбуйе гаванским старцам в обмен на твой арест, но тебе надо уносить ноги. Иначе ты рискуешь застрять на острове Свободы на долгие годы. А это, боюсь, не та свобода, за которую ты так любишь бороться. – Ебать! – вот и все что мог сказать Йен. – Сейчас ты спустишься в холл. Возьмешь с собой только самое необходимое. Документы, ноутбук. Шмотки оставь. Ты хочешь прокатиться по окрестностям Гаваны. Говорят, там безумно красиво. Потом расскажешь. – Но я… – Шеф твоей охраны в курсе. Я его проинструктировал. И молись, чтобы наши линии связи были защищены. Иначе тебе придется туго… У тебя восемь минут на сборы. В трубке раздались отбойные гудки. Йен лежал неподвижно, уставившись в потолок. Он забыл о головной боли, о диком сушняке. Эрик! Эрик, которого он согласился предать, спасал его! У Йена вырвалось ругательство. Он ненавидел себя. Чувствовал конченым подонком. Куском дерьма. И не хотел никуда уезжать. К черту. Лучше пусть его сгноят в кубинской тюрьме. *** Подмосковье, март 2008 года – Я хочу, чтобы они остались живы, – серые глаза саба холодно и уверенно смотрели в темные глаза Старшего. – Я устал от бесконечных смертей… – Смертей было не так уж и много, – Старший смотрел на него чуть удивленно и с неожиданно мягкой улыбкой. – Ты не знаешь, что такое бесконечно видеть смерти… – И не хочу видеть, – в голосе саба неожиданно зазвучал металл. – Они предали меня. И из-за них ты едва не погиб. – Но ведь не погиб! И, между прочим, спас-то меня Владимир! Отвез в больницу. Он вообще ни в чем не был виноват! – Он виноват в том, что проболтался своему любовнику. – Но он не хотел моей смерти! Он же не знал… – …что его любовник предаст меня? Он вообще не имел права прикасаться к Олегу. А он его трахал. Того, кого он не имел права трахать! – в глазах Старшего снова заполыхала ярость. – И не думай, что эти правила – просто игра. Нет, Младший, это жизнь. Пусть большинству людей она покажется непонятной и даже ужасной. Но этой жизнью живут те, кто сам выбрал ее. Никто их не заставлял. И они были обязаны подчиняться правилам этой жизни. Если они нарушили эти правила, то их ждет наказание. – Если они умрут, я уйду, – медленно и четко проговорил саб. Старший секунду молча смотрел на него. Ярость в темных глазах смешивалась с изумлением и даже как будто затаенным восхищением. Но это длилось всего мгновение. – Ты мне угрожаешь? – презрительно спросил Старший. – Бесполезно. – Знаю. Но я уйду. В глазах Саши искрился лед, под которым скрывалось нечто новое, незнакомое… – Я устал от смертей, – продолжал он глухим голосом. – На моих глазах убили Ефимова. Ты думаешь, я не понимаю, по чьему приказу был убит Кульков? Или, может, я не догадался, что Славик так и не вышел отсюда живым?