Вновь кружатся метели, и белою мглою

словно саваном мертвым укутаны дни,

торопливый закат, обрученный с зарею,

воровато скользит во владения тьмы.

Вновь январская боль, снова страх простирает

свои белые руки над серой землей,

и холеные ногти в душу вонзает

и обмякшее тело влечет за собой.

Вновь душа в напряжении мечется слепо,

попадая в объятия к дряхлой Судьбе,

и проклятия шлет равнодушному небу,

и теряет надежду в напрасной борьбе…

Вновь шатается разум, смешавший и грозы,

и глухие печали земной красоты,

а вокруг, а вокруг снеговые заносы,

и в дневные виденья вливаются сны!

Вновь усталое сердце от боли томится,

Это боль одиночества – мутная мгла!

А глаза, а глаза всюду видят гробницы,

Проклиная в отчаянье все времена!

Вновь является все, что и прежде терзало,

и с тоскою обходишь пылающий круг,

где ошибок былых вековые завалы,

и не чувствуешь дрожи слабеющих рук…

Вновь царит безнадежность, не видно просвета,

Но идешь и идешь сквозь январский туман,

Потому что ты помнишь, что плещется где-то

В вечных бурях хранящий покой Океан!

Саша знал, что его озера –лишь часть необъятного Океана, когда-то отступившего в неизвестность, но к которому ему однажды обязательно суждено вернуться. Он не знал, когда, но знал, что это произойдет. Обязательно произойдет. Но не сейчас. Не сейчас. После встречи с таинственным белым львом у входа в сумеречный земной лабиринт Саша чувствовал, что в его душе что-то изменилось. Изменилось навсегда. Он понимал, что белый лев, лабиринит – всего лишь видения. Галлюцинации мозга, которые нередко возникают у людей в состоянии клинической смерти, об этом полно рассказов. Но перемена в нем была реальностью. Саша пока не осознавал ее суть, но понимал: ничто не будет таким как прежде. И тут он вспомнил о Йене. Очень странно, почему он не вспомнил о нем раньше. У него же было страшное видение: Йен, падающий во тьму. Это видение и вернуло к его жизни, а теперь, очнувшись, он начисто забыл о Йене. Как он мог? Как он мог?? Наверняка, Йен знает и сходит с ума от тревоги за него. Возможно, он даже примчался в Москву… Саша протянул руку к телефону, который все эти дни был выключен. Пока смартфон загружался, Саша пролистывал на планшете новости последних дней. Просто так, безо всякой цели. И увидел сообщение: «Предприниматель и финансист Виталий Кульков был убит при невыясненных обстоятельствах. Тело Кулькова было найдено поздно вечером в Москве на Остоженке. По словам представителя полиции, смерть наступила в результате удушения. Кульков владел рядом фирм и пакетами акций в нескольких банках. Он был также известен как меценат и регулярно устраивал в своем доме на Новорижском шоссе благотворительные вечера с привлечением молодых талантливых артистов. В последнее время Кульков столкнулся с крупными финансовыми проблемами. По некоторым данным, он оказался на грани банкротства и готовился покинуть Россию. В полиции рассматривают версию финансовых проблем Кулькова как одну из основных в качестве мотива его убийства. Круг подозреваемых пока не определен». Телефон уже загрузился и вовсю тренькал, принимая накопившиеся сообщения, а Саша всё смотрел невидящим взором в стену. Он понимал, кто приказал убить Кулькова. И понимал, что все это ни капли его не тревожит. Не тревожит. И тут зазвонил телефон. *** Зальцбург, февраль 2008 года – Ты! Ты! – повторял Йен, услышав в трубке такой тихий и такой желанный голос. – Ты жив! Жив! – Йен, что с тобой случилось? Я видел… Ты падал с высоты… Йен вздрогнул. – Ты видел? – повторил он. – Саша? – Что случилось? – теперь голос звучал настойчивее. – Авария вертолета. Пара сломанных ребер и синяки. Саша, как ты? Что с тобой сейчас? Я знаю, что произошло. – Йен, сейчас все в порядке, правда! Только слабость сильная, но врачи говорят, что это пройдет… Йен, я когда увидел, как ты падаешь… Я понял, что не могу уходить. Не имею права. Я вернулся. Это было всего лишь видение, я понимаю. Но я… я не мог уйти. Я хотел снова тебя увидеть. Снова! – Саша, – прошептал Йен. – Я тоже… я… Мы встретимся, обязательно! – Да, конечно, – голос Саши вдруг стал каким-то тусклым. – Саша? – нахмурился Йен. – Ты слышал? Мы обязательно увидимся! И мы с тобой будем вместе. – Йен… – послышался вздох в трубке. – Для меня главное, что ты жив. – Саша! Но абонент отключился. Йен хотел было снова нажать кнопку вызова, но удержался. Нет. Нет. Он знал наперед, что скажет сам и что ответит ему Саша. Они уже много раз говорили это друг другу. Не надо. Саша прав, главное, что оба они живы. А остальное… Йен был уверен, что Саша придет к нему. Обязательно придет. Он покинет Мурзина, а если тот будет препятствовать, то тогда… На губах Йена появилась жестокая улыбка. Что ж, Мурзин сам говорил, что началась война – тотальная и беспощадная. Йен поднялся с кровати, пару раз вскрикнув от боли, которая от сломанных ребер отдавалась во всем теле, и медленно вышел из палаты, накинув пальто на больничную пижаму. Ему хотелось пройтись, подышать воздухом альпийских предгорий. Успокоить нервы, взвинченные разговором с Сашей. К клинике примыкала обширная территория, покрытая снегом. И первый, кого встретил Йен, был Сидюхин, которого в кресле-каталке везла медсестра. Йен вздрогнул. В нем одновременно возникли и отвращение и жалость к этому существу. Он видел Сидюхина лишь раз, в доме на Новой Риге, когда тот проводил «сеанс показательного секса» с Сашей. Тогда Сидюхин был холеным красавцем, наглым, самодовольным с пошлыми перстнями и кольцами на наманикюренных ручках. Теперь же в кресле-каталке сидел сгорбленный человек, казавшийся стариком. Не из-за морщин, а из-за какой-то внутренней опустошенности и обреченности, которая встречается у стариков, понимающих, что жизнь прошла. Прошла навсегда. В черных глазах Сидюхина была смертельная тоска и еще что-то невыразимо жалкое, но при этом столь же невыразимо подлое. Как-то сразу становилось понятно, что этот человек сожалеет не о гнусностях, которые творил, а лишь о том, что превратился в никому не нужную развалину. Глаза Сидюхина и Йена встретились. Они оба подались навстречу друг к другу, но тут же напряглись и замерли. Йен демонстративно отвернулся и прошел мимо, направляясь прочь от здания клиники, туда, где вдали белели заснеженные вершины Альп. Сидюхина покатили дальше в инвалидном кресле. Взгляд его был устремлен на землю, покрытую снегом, и из черных глаз капали слезы. Слезы о себе. *** Москва, февраль 2008 года Они снова были в той же московской квартире, в той же постели, в которой были вместе перед новым годом. – Не надо было тебе прилетать, – тихо говорил мужчина, глядя в зеленые глаза Эрика и крепко обнимая его. – Слишком опасно. Надо было выждать. Эрик усмехнулся – белозубо и нагло. – Знаю, – сказал он. – Но я слишком долго тебя не видел. Сначала пятнадцать лет. Теперь больше месяца. – Официальное расследование замяли. Но у Силецкого свои люди. И он знает, что ты был там, когда грохнули его сынка. – Его ублюдка грохнул его же собственный киллер, – пожал плечами Эрик. – Это ничего не значит. Силецкий объявил охоту и на тебя. – Вот именно. И потому он станет искать меня по всему миру, но только не под боком у себя – в Москве. К черту! Мы с тобой снова состоим в разных армиях. Наши военачальники ведут войну друг с другом, мы вынуждены им подчиняться. Слушай, ведь тогда, в Сомали мы именно из-за этого и расстались. Выбрали военачальников, свой долг. А не друг друга. И это была наша ошибка, – жестко произнес Эрик. – Да. Наша ошибка, – согласился его любовник. – Я не намерен ее повторять. – Знаешь, еще месяца четыре назад я сказал бы то же самое. Послал бы все к черту и улетел с тобой. Куда угодно. Чем дальше, тем лучше. Но теперь все изменилось. – Знаю. – Он под ударом. Я должен быть рядом. Я порву в клочья любого … – в мощной, широкой груди мужчины послышалось угрожающее рычание. – Тсс, – Эрик привлек любовника к себе, подставляя шею под его поцелуи. – Всё потом, потом. Сейчас только мы, только я и ты… ты… Сильные, властные губы впились в губы Эрика, зеленые глаза широко распахнулись, из груди вырвался стон, по гибкому и мускулистому тел пробежала дрожь. Любовник вдавливал Эрика в постель, и от ощущения тяжести любимого тела, по которому тосковал долгие годы, его уносило в сладкий океан безумия. Они сплелись, рыча, целуя и кусая друг друга, покатились по кровати, сжимая друг друга так крепко, словно хотели слиться воедино и никогда больше не разлучаться – ни на секунду, ни на миллиметр. Эрик развел ноги и почувствовал резкую боль: его любовник жестко входил в него, но Эрика это только заводило. Он хотел, чтобы эта боль усиливалась, но не потому, что любил боль, а потому что ему хотелось, чтобы та боль, которую он долгие годы носил в наглухо закрытом на семь замков сердце, излилась в эту физическую боль и ушла навсегда, оставив только счастье и наслаждение от того, что рядом с ним тот, кому он принадлежит весь, без остатка… Он подавался навстречу любовнику, и когда тот задевал чувствительную точку, перед глазами Эрика все плыло и его охватывало невыразимое блаженство – не только физическое, но и блаженство долгожданного слияния, единения, которое нельзя было променять ни за что на свете и за которое стоило бороться со всей равнодушной и холодной вселенной… *** Подмосковье, март 2008 года Саша сидел у окна, за которым сверкало солнце, отражаясь миллионами искр на мартовском снегу. Мир стремительно летел навстречу весне после тяжелой, слякотной и мутной зимы, мир сверкал и радовался. И Саше едва ли не впервые в жизни хотелось выйти из неприступных твердынь своей души, войти в этот сверкающий мир, слушать весеннюю капель, вдыхать свежий воздух и оставить собственное прошлое где-то позади. Чтобы оно растаяло навсегда, как уже очень скоро растает снег. Но стоявший перед ним Старший смотрел на него с бесстрастной непреклонностью. – Я знаю, что ты еще слаб, – проговорил он низким голосом. – Но ты должен принять решение. Саша вздрогнул, вонзил ногти в ладони. – Я приму решение, – проговорил он тихо, и Старший уловил в его голосе нотки, которых прежде не было. – Раз ты хочешь, чтобы я решил, – слова «я решил» Саша произнес с особой, жесткой интонацией. Старший пристально смотрел на Сашу. Он видел, что в Младшем произошла перемена. Младший внезапно повзрослел, это был уже не безвольный мальчик-переросток, витающий в облаках. Каким он станет теперь? – Если ты не в силах идти, тебя отнесут, – произнес Старший бесстрастно. – Я могу идти! – возмущенно воскликнул Саша. Старший спрятал усмешку. – Пойдем, – сказал он, ничем не выдавая своих чувств. – Самое страшное в этой жизни – решать судьбы других. Но порой это необходимо. Саша ничего не ответил. Его глаза заледенели, он медленно поднялся и неровной походкой двинулся к двери. Cтарший бережно поддерживал его за руку. Он долго сомневался, стоит ли подвергать Сашу жестокому испытанию, если тот физически еще слаб? Это стоило ему бессонной ночи, пока его Младший спал и трогательно сопел, доверчиво уткнувшись ему в грудь. Старший с удовольствием избавил бы Сашу ото всех испытаний, но тот должен был научиться жесткости и даже жестокости. Иначе он не выживет. Они спустились в подземелье, где ранее проходила экзекуция Ефимова, а затем пытка Славика. Два кресла стояли на своих местах. У дверей, как обычно, находился невозмутимый Владимир. Напротив кресел стояли Михаил и Олег. А между ними на коленях стоял… Саша не сразу узнал Славика. Лицо было в порезах и синяках, зубы выбиты, один глаз был закрыт, второй смотрел еле-еле. На Славике была грязная хламида, но из-под нее были видны синяки, багровые рубцы и порезы, а также вырванные ногти на изуродованных пальцах. Одна рука безвольно свисала, очевидно она была сломана. Увидев Сашу, Славик взвизгнул, словно увидел привидение, а затем принялся истошно вопить, открывая окровавленный рот с выбитыми зубами. Тут же он получил от Михаила удар по почкам и жалобно заскулил. Саша опустился в кресло. Он был очень бледен, но держался прямо. Сейчас ему хотелось только одного: уйти отсюда, лечь в постель и уснуть… Он не испытывал ни ненависти, ни жалости к Славику. Саше была безразлична его судьба. Он сам не мог понять собственного равнодушия, что это: ожесточение или же просто психическая усталость. А может быть, сказывалось действие лекарств… – …эта тварь созналась во всем, – долетал до него словно издалека голос Старшего. – Он понимал, что делает. Ненависть, зависть, деньги. Вот три причины. Славик, стоявший на коленях, с ужасом смотрел на Старшего. Точнее, смотрел только один его глаз – маленькая темная пуговка из-под вспухшего века, покрытого багровым синяком. Из лишенного зубов рта снова стал доноситься жалобный скулеж. – Я все правильно сказал? – поднял бровь Старший. Славик снова заскулил, не говоря ни да, ни нет. – Теперь ты должен принять решение, – обернулся Старший к сабу. – Эта тварь пыталась тебя убить. Осознанно. Хладнокровно. За деньги и возможность жить припеваючи в Греции. Перед тобой убийца. Твой убийца. Пусть даже ты остался жив. Саша сидел прямо, подняв голову. Его серые глаза снова заледенели, как будто этот лед отделял его сознание от происходящего. Славик на коленях попытался подползти к нему, но два раба грубо удержали его, схватив с волосы и за плечи. Славик завизжал. – Прости меня! Пощади! Пощади! – единственный видящий глаз Славика сверкал мольбой и отчаянием. Ледяной взгляд Саши по-прежнему был устремлен в пустоту. Славик читал в этом взгляде свой смертный приговор. Скулеж сменился рыданиями. – Прости, Сашончик, прости! – вопил Славик. – Ты ведь жив! А я тоже хочу жить! Жить! Я не хочу умирать! Пощади! Ты же жив! Жив! Этот рефрен «ты – жив» как будто освободил Сашу из ледяного плена. Он опустил глаза, посмотрев, наконец, на бьющегося в истерике Славика, и в его глазах не было жалости, но не было и ненависти. Он смотрел на паренька, превратившегося в уродливого инвалида. Саша не хотел это видеть, но его вдруг заполнило холодное и ясное осознание того, что он должен принять случившееся. Случившееся не по его вине. Как и свое холодное спокойствие. Сейчас он смотрел на себя как будто со стороны. Он не находил в себе желания простить Славика. И силы это сделать. Можно было сказать: «Я прощаю тебя». Но это было бы ложью. Это ничего не изменило бы. Единственное, чего не хотел Саша, чтобы из-за него снова лилась кровь. Ее и так пролилось много. Слишком много. – Он уже свое получил, – собственный голос казался Саше чужим. – Пусть убирается и живет как хочет. – А как я буду жить? – мгновенно взвился Славик. – Меня превратили в урода, в калеку! Кто мне за это заплатит? И тут, пожалуй, впервые в жизни в серых глазах полыхнула молния гнева. Лицо Саши скривилось от отвращения. Он резко поднялся и произнес с каменным лицом: – Пусть убирается. И вышел из зала. Старший смотрел ему вслед с явным интересом. Он, конечно, не ждал, что Саша вынесет Славику смертный приговор. Но он опасался, что мальчик проявит то же слюнтяйство, как в случае с Сидюхиным. Этого не произошло. – Что ж, – бесстрастно произнес Старший. – Младший сказал свое слово. Окончательное решение я оставляю тебе, – при этих словах он многозначительно взглянул на Михаила. – Но Младший ничего не должен знать. – Слушаюсь, – склонил тот голову. – Ты принял решение? – Да. – Тогда исполни его. Лицо раба, доселе бесстрастное, внезапно исказилось от ненависти и отвращения. Но он тут же овладел собой. Железной рукой он схватил Славика за волосы и рывком повернул его лицом к стене. Тот издал душераздирающий вопль. – Нет! Нет! Не убивайте! Не убивайте, прошу! В руке раба словно из воздуха возник пистолет с глушителем. Он поднял руку. Раздался глухой звук выстрела в затылок. Голова Славика разлетелась на кровавые осколки и ошметки. Изувеченное тело медленно оседало на пол.