Жизнь слишком непредсказуема. Он, Старший, может оказаться в тюрьме, может погибнуть. Может просто исчезнуть. Все может быть. И что тогда будет с Младшим? С его сероглазым сокровищем? Он опять попадет в чьи-то руки? В липкие ручонки мрази вроде Сидюхина. Или в стальные объятия совершенно не понимающего его Хейдена.

И поэтому Младший должен научиться именно тому, от чего бежит, чего страшится. Он должен научиться принимать решения. Только тогда он сумеет выжить. Только тогда. Иначе он обречен. Пусть ему сейчас будет трудно. Пусть ему будет больно. Но он должен уметь видеть предательство и жестокость. Трусость и обман. Впрочем, это он как раз умеет. Но он еще должен научиться выживать. Избавиться от чувства собственной беспомощности. Он уже познал сладкий вкус власти и оценил его. И, что очень хорошо, этот вкус не опьянил его, хоть и понравился. Это важно. Это первый шаг. Старший смотрел на саба, глаза которого уже закрывались, смотрел как опускаются длинные пушистые ресницы, и его сокровище – теплое, упоительно нежное полное скрытых сил, погружается в сон. Старший очень хотел, чтобы этот сон был счастливым и прекрасным. Его саб слишком измучился. Он заслужил этот сон. Саша действительно погружался в сон. В этом сне было звездное небо и возникающие под ним огненные строки:

Еще промчатся миллиарды лет,

Вселенная успеет умереть,

И вновь взорваться брызгами комет,

И в собственном огне опять сгореть,

Уже не будет никакой Земли,

Иная твердь, прекрасная как сон,

Помчится сквозь бескрайние миры

По ленте нескончаемых времен.

И нас не будет. Вместо нас придет

Иное что-то, вспыхнув бездной звёзд,

Чтобы затем исчезнуть в свой черед –

Закон вселенных холоден и прост.

Но мы однажды встретимся с тобой,–

Что нам миры с пустою их игрой!

*** Стокгольм, декабрь 2007 года Йен встречал Рождество в Стокгольме. Выросший в Южной Африке, где в январе стояла жара, он любил встречать Рождество в местах, где оно было «настоящим»: с холодом и снегом. И потому в конце декабря старался забраться куда-нибудь на север. Безразлично куда. Рождество считается семейным праздником. Но у Йена не было семьи. С родителями он давно уже не общался, разве что обменивался поздравительными открытками… Родители все еще жили в Южной Африке. Они так и не смогли принять, что их сын – гей. И все успехи их сына на деловом поприще, его вхождение в мировую бизнес-элиту для них не имели значения. Йен уже несколько лет не бывал в родном Йоханнесбурге, да и не стремился туда. Наоборот, он стремился в те места, которые как можно меньше напоминали ему о родине. Кем он себя считал по-национальности? Трудно сказать. Его семья была смесью африканеров и англичан. Но Йен не считал себя ни тем, ни другим. Скорее, американцем, хотя достаточно условно. Просто сейчас у него было гражданство США, вот и все. Скорее он считал себя космополитом, не привязанным ни к какой стране. Сейчас ему было удобнее жить в США, вести там бизнес, но он не исключал, что однажды переберется в Европу. В США его многое не устраивало. Он был одержим идеей свободы, но видел, что в США многие свободы оборачиваются лицемерием, несправедливостью, насилием. Возможно, такова была цена свободы. А возможно и нет. Словом, Йен охотно колесил по миру, не привязываясь к какому-то одному месту. Но все же мечтал о своем доме. Конечно, у него был дом в Сан-Франциско. А еще квартиры в Нью-Йорке, Лондоне, во Франкфурте… Но все это было не то. Свой дом в его представлении был чем-то иным. В собственном доме он должен жить с кем-то близким. Родным. Любимым. И Йен знал, с кем именно. У него разрывалось сердце при мысли о том, что этот человек не хочет жить вместе с ним, несмотря на то что любит его и не скрывает этого! И пока этого человека не будет рядом, Йен останется странником, колесящим по миру, полному пьянящего и холодного воздуха свободы… Свободы. Его прекрасной богини и лютого врага его единственной любви. И сейчас Йен смотрел из окна стокгольмской ратуши, где проходил рождественский прием, на снег,кружащийся над старинными улицами, на редких прохожих, спешащих с рождественскими покупками в свои дома, где их ждали близкие. Он чувствовал себя смертельно одиноким. У него не было дома. И никто его не ждал. Но он все же готовил рождественский подарок для того, кто однажды (Йен отчаянно верил в это!) будет с ним. Йен знал, что в России католическое Рождество почти не празднуют, главным праздником там является Новый год. И его новогодним подарком сероглазому парню, о котором он думал постоянно, будет исполнение обещания: вывезти его бывшего сутенера на лечение в Германию. Спасение от мести Силецкого. Да, странный подарок. Йен и сам не слишком понимал его смысл. Этот Сидюхин был мерзким, низким типом, без стыда и совести. Грязное, вредное насекомое. Но Саша почему-то хотел ему помочь. Саша, которого тот цинично продавал и в конце концов предал. Саша… Йен не понимал этого. Но он знал, что выполнит обещание. Сидюхина отправят в Германию. И даже выделят ему охрану, чтобы до него не добрались Силецкие, которые доказали в Париже, что их руки гораздо длиннее, чем можно было подумать. Эвакуацией Сидюхина должен был заняться лично Эрик Киллерс и его люди. Никто лучше них не справился бы с этой задачей. Уже сегодня вечером Эрик должен был позвонить, чтобы сообщить, что операция прошла успешно и Сидюхин помещен в госпиталь во Франкфурте. Поэтому Йен очень удивился, когда его мобильный, поставленный на бесшумный режим, завибрировал во время приема в стокгольмской ратуше, и на экране высветилось имя Эрика. Странно, Эрик должен был позвонить самое раннее через четыре часа, а может быть, и через пять. Йен нажал на кнопку ответа. – Йен, у нас проблемы, – послышался в трубке голос Эрика. – Сидюхин исчез.

====== 17. ТАЙНАЯ ЛЮБОВЬ ЭРИКА КИЛЛЕРСА ======

ГЛАВА 17. ТАЙНАЯ ЛЮБОВЬ ЭРИКА КИЛЛЕРСА Подмосковье, декабрь 2007 года – Не знаю, о чем ты, – равнодушно ронял в трубку Мурзин, глядя в окно гостиной на медленно кружащийся снег. – Нет. Да не знаю я, что с твоим Ефимовым, куда он делся. Меня твоя шавка не интересует. Саша неподвижно сидел в кресле. Свешивавшаяся с подлокотника рука нервно подрагивала. Рядом с креслом, словно страж, стоял Михаил. На его лице ничего нельзя было прочитать, но Саша чувствовал, что этот человек готов его защитить в случае чего. Хотя сейчас Саше ничто не угрожало. Он слушал, как спокойно Старший лжет Владу Силецкому. Судя по доносившимся из трубки неразборчивым воплям, Силецкий был взбешен. Ведь Ефимов был доверенным лицом, исполнителем и организатором тайных поручений этой семейки. Такие как Ефимов в романах о сицилийской мафии именовались «консильери». Правая рука. Канцлер. Если угодно, премьер-министр мафиозного клана. – Что? Привезли ко мне? В мой дом? – насмешливо переспрашивал Старший. – Тебя в детстве с пятого этажа часом не роняли? Даже если бы я вздумал замочить вашего подонка, то уж не в своем доме. Впрочем, можешь вызвать сюда полицию. Пусть обыскивают. Я не возражаю. Наоборот, – в голосе Старшего послышалась издевка, – буду всячески сотрудничать со следствием. Он замолчал. Силецкий на другом конце провода продолжал орать. – Война, говоришь? Да у нас давно с тобой война. Или то, что ты в Париже устроил, было актом мира и дружбы? В общем, с наступающим тебя, – Старший отключил звонок. – Пахнет жареным, – нахмурившись, сказал он Михаилу. – Понимаешь, о чем я? Тот кивнул. – Что-то, похожее на то, что было в Йемене, – задумчиво продолжал Старший. – Помнишь, под Аденом? Ликвидация Абу эль-Рахади. Потом жарко стало, когда эль-Саххаб за него мстить начал… – Я тогда в госпиталь и попал, – склонил голову раб. – Сначала ты, потом я, – задумчиво проговорил Старший. – Сейчас похожая заваруха, эти твари трусливы, но опасны. Ладно, прорвемся. Проверь подвал, чтоб никаких следов не осталось. Охрану дома усилим. Твою тоже, – посмотрел он на Сашу. – Мою охрану и так усилили, – тихо сказал тот. – Знаю, – отрезал Старший. – А теперь усилят еще больше. Так надо. Cтарайся без нужды из дома не выходить. Это не приказ, а просьба. Ради твоей же безопасности. Саша молча склонил голову. – Владимира ко мне! – приказал Старший Михаилу. – А ты ступай, – сказал он Саше. – И не бойся, все будет в порядке. – Я не боюсь, – Саша поднялся с кресла. – Не боятся или дураки, или трупы. А ты ни тот, ни другой. Ступай. Когда Саша выходил из комнаты, его мобильник тренькнул. Пришло какое-то сообщение. Сердце тревожно забилось. Саша прошел по погруженному красноватый полумрак коридору и оказался в комнате, которая была соединена с двумя другими и являлась частью его «личных покоев». Саше более чем хватало и одной комнаты, но Старший приказал своему Младшему расположиться сразу в трех комнатах. – Привыкай к своему положению, – безапелляционно сказал он. Комнаты по своим размерам больше походили на залы. Самой маленькой была спальня, но Саша редко в ней спал, поскольку проводил ночи со Старшим. Рядом был рабочий кабинет, а еще, как ни странно, гостиная, обставленная дорогой мебелью. В эту комнату Саша почти никогда не заходил. Зачем? Все равно гостей у него не было… Что касается кабинета и спальни, то обстановка в них была совершенно нейтральной, без каких-либо указаний на «донжон». Никаких клеток, красноватых подсветок и всего прочего. BDSM-девайсы присутствовали, но хранились в шкафах. У Саши почти не было личных вещей. Разве что ноутбук, да планшет. Ну и одежда. Но Саша вовсе не был аскетом. Он любил красивые и стильные вещи и давно уже не казался себе гадким утенком, хотя, впрочем, и прекрасным лебедем себя не считал. Но он видел, что нравится людям, и был вовсе не равнодушен к тому, как он выглядит. Поэтому за своей внешностью он следил очень тщательно, продолжая ежедневно заниматься в спортзале и как минимум раз в неделю посещая салон красоты. Но он никогда не был одержим своей внешностью и не чувствовал зависти к парням, которые были красивее и эффектнее его. Более того, в нем глубоко сидела установка: не выделяться. Выглядеть как другие. Чем меньше внимания привлечешь, тем больше будет внутренней свободы. Не давать тщеславию гнать тебя на всеобщее обозрение. Это обман. Иллюзия счастья. Зыбкая болотная ряска, под которой таится смертоносная трясина. И стильные шмотки, а также уход за собой были для Саши, как ни странно, выполнением все той же установки: не выделяться. Потому что в том мире, в который его затащил Игорь, было принято одеваться дорого и красиво, обвешиваться цацками, иметь холеную кожу, благоухать изысканным парфюмом и, вообще, быть озабоченным только собой. Саша всего лишь мимикрировал под эту среду, не более. В универе, где он учился, среда в этом смысле не слишком отличалась от гей-мира, хотя геев там было не так уж много. То же тщеславие и самолюбование. И Саша снова старался не выделяться, стремясь быть «одним из». Можно не сомневаться, что если бы он работал в какой-нибудь замызганной конторе или на стройке, то он носил бы то, что носят там: вытертые свитера, дешевые штаны, вылинявшие футболки. И нисколько не страдал бы. Он старался ни к чему не привязываться. У него не было любимых вещей. Он ничего не сохранял на память. Точнее, хранил детские фотографии и игрушки, но это все оставалось в московской квартире, где он теперь бывал крайне редко. У него не было ни комнатных цветов, ни домашних животных. Он страшился к чему-то привязаться, потому что знал: боль от потери будет слишком велика. Даже если речь идет о засохшей комнатной фиалке. Да, он вспоминал слова молодого пермского парня: «Поэт не должен заслоняться от ударов судьбы». Но судьба Саши и так была щедра на удары, и он не хотел давать ей новые поводы. Сама найдет. Она и нашла. Войдя в свой кабинет, Саша торопливо достал смартфон. Номер был неизвестен. Но Саша догадывался, кто мог прислать сообщение. Да, собственно, сообщение было лишено каких-либо слов. Оно содержало только прикрепленный видеофайл. Саша нажал на воспроизведение. И похолодел. На видеокадрах был Игорь. Его, беспомощного, полупарализованного грубо волокли по грязному полу, били ногами, душили, надевали на голову полиэтиленовый пакет, вставляли в зад бутылку из-под шампанского. Саша смог смотреть только первые три минуты видеозаписи. Потом только на быстрой прокрутке. Даже странно: всего пару дней назад в его присутствии пытали, а затем убили человека. Это его ужаснуло, потрясло. Но, тем не менее, он не пытался сбежать, смотрел на происходящее… А вот смотреть, как пытают Игоря, он не мог. Он дошел до последних кадров, на которых было видно искаженное мукой лицо Игоря. Точнее, половина лица была искажена, левая часть оставалась парализованной. И это придавало еще более жуткий вид молодому человеку, еще недавно бывшему писаным красавцем, гордившимся своей красотой. – Саша, сделай это! Я не выживу! Сделай! И чей-то искаженный до неузнаваемости голос, но Саша знал, что это Силецкий: – Срок: до Нового года. А Новый год – недалек. На этом запись обрывалась. Да, Новый год недалек. Было уже 27 декабря. Смартфон бесшумно упал на мягкий ковер. Некоторое время Саша стоял неподвижно, глядя в пустоту.