Собравшись с духом, он поплелся к Старшему. Он готовился к худшему. Но Старший выслушал его откровения на удивление спокойно. Поначалу был, конечно, ошарашен и даже не скрывал этого. Но быстро овладел собой, став по обыкновению бесстрастным. И когда раб замер в ожидании приговора, Старший долго молчал.

– Век живи – век учись, – произнес он, наконец. – Я думал, что знаю тебя как облупленного. В буквальном смысле. Оказалось, что ни хрена я не знал. – Мне уйти? – чуть слышно спросил он. – Нет, – спокойно обронил Старший. – Ты останешься. Будешь его опекать. Но учти, я не буду делать скидку на то, что он – твой сын. Он для меня будет просто рабом. Пока – рабом. А дальше… – он замолчал. – Мне рассказать ему? – эти слова он произнес почти беззвучно, но Старший догадался о смысле. – Я буду молчать, – бесстрастно сказал он. – А ты – как знаешь. Эти слова обожгли его словно плетью, а затем на него навалилась свинцовая тяжесть. Он знал, что не скажет. Не скажет. Ни за что не скажет. После этого разговора Старший ни на йоту не изменил своего отношения к нему. Все оставалось по-прежнему. А он со страхом ждал появления сына в этом доме. Он не знал, как себя вести. Он ничего не знал… Ему хотелось сбежать. Но тут же вставал перед глазами чертов мусорный бак. Нет. Нет. Он не уйдет. Ни за что не уйдет. Или… все-таки уйти? Ожидание стало для него настоящим адом. Но дикое напряжение, в котором он пребывал, неожиданно спало. Появление сына в их доме прошло на удивление безболезненно. Саша вписался в их жизнь, как будто был создан для нее. И весть о том, что Старший хочет сделать его сына своим Младшим, казалось вполне естественной. Настолько естественной, что он поначалу даже не мог взять в толк, из-за чего так психует Олег. А потом… потом он твердо решил: Олегу он не скажет правду, но сына в обиду не даст. На самом деле он с большим трудом сдерживался и при вспышках ярости Старшего, который воспылал к его сыну болезненной страстью. Но он знал, что и Старшему не позволит ничего сделать с сыном. Тот мог его наказывать, мог даже выгнать, но жизнь Саши была неприкосновенной. Что бы ни произошло. Старший, хотя ни разу не затрагивал вслух эту тему, всё видел и всё понимал. И не переступал запретной черты. Более того, Старший учил его сына. По сути – делал то, что должен был делать отец. Но отец долгие годы предпочитал отсиживаться за мусорным баком. А сын… Сын ни о чем не подозревал. Но, наверное, что-то чувствовал. Он, получив власть над рабами, ни разу не воспользовался ею в отношении того, кто был его отцом. Хотя того же Олега драл нещадно (рука у сероглазого поэта оказалась неожиданно тяжелой). Но это касалось только Олега. Сын, как и Старший, как будто чувствовал невидимую черту, переступать которую было нельзя. А потом из небытия возник Эрик… Это было второе невозможное событие. Он тогда едва не свихнулся. И, по обыкновению, поначалу решил: не идти на контакт. Отсидеться за очередным мусорным баком. Но затем обратился к Эрику. Ради сына. И ради себя. Кстати, Старший появление Эрика тоже воспринял спокойно. О существовании Эрика и о том, что когда-то они были любовниками, Старший знал. И он лишь повторил свое требование: все должно быть в рамках установленных им правил. Предательство Олега стало для него тяжким ударом. Он знал, что Олег злоумышляет против его сына, да Олег этого и не скрывал. И он был уверен, что сможет прикрыть сына от удара. Но он никогда не думал, что этот удар будет таким жестоким и таким подлым. Он тогда едва не убил Олега. Но в конце концов пощадил. И остановил его вовсе не Старший. Остановил его, как ни странно сын. Точнее, мысль о сыне. Почему-то он ясно понял, что сын не одобрит казнь Олега. И не простит. Он вдруг ясно увидел серые глаза, полные боли и отвращения. И –не убил Олега. А уж тем более Владимира, который, по правде говоря, был в этой ситуации без вины виноватым. И когда пришла весть о похищении сына, он принял просьбу Олега сопровождать его в опасной экспедиции. Для него самого эта экспедиция не вызывала вопросов. Он обязан отправиться в Чамбе и спасти сына. Точнее, сделать для его спасения все возможное и невозможное. Он обязан. Все остальное будет лишь очередной отсидкой за мусорным баком. И теперь это пролкятое ранение… Он шел на помощь, он готов был погибнуть за сына, а в итоге что?... Получил рану в первой же стычке, теперь сам нуждается в помощи. А сын… – Сообщение от Киллерса, – произнес Владимир. – Что там? – Михаил вздрогнул, очнувшись от тяжелых воспоминаний. *** Огоу, май 2008 года – К лесу! – крикнул Эрик Забродину и Нуцци и ринулся к опушке, по которой уже рассредоточились его люди. Между тем племя ничуть не испугалось пальбы. Напротив, вождь издал воинственный клич, аборигены затрясли факелами и тут же их затушили. Но было ясно, что они вовсе не намерены драпать под покровом темноты. Эрик отдавал отрывистые команды своим людям, с кем-то связывался по рации. Саша, бледный, но державшийся прямо, взяв Эма за руку, двинулся к опушке. Эм, молчаливый и напряженный, следовал за ним. Между тем белый лев бесследно исчез, как будто его и не было. Словно это был лишь плод воспаленного воображения. – Сможешь идти? –спросил Эрик у Саши закончив с кем-то переговоры по рации. Тот молча кивнул. – Я помогу! –выступил вперед Эм. Эрик с сомнением взглянул на хрупкого неженку, но увидел в голубых глащах нечто, от чего сомнения его сразу отпали. Эрик знал этот взгляд. – Действуй! – прозвучало негромкое. Эрик даже не сразу понял, что это произнес Забродин. Его тон был спокойным и повелительным, словно именно он был здесь главным и ему должны были подчиняться все: и Эрик, и его люди, и племя аборигенов. Почему-то Эрик не почувствовал никакого унижения или ревности от повелительного тона мальчишки, как будто повиноваться ему было делом совершенно естественным. И он обернулся, продолжая выкрикивать в темноту команды и координируя своих людей. Неискушенному человеку могло показаться, что здесь творится настоящий хаос: по опушке леса мечутся какие-то тени, среди деревьев возникают огненные вспышки, раздаются автоматные очереди. Но на самом деле все было подчинено определенным алгоритмам: каждый здесь знал, что ему делать. Люди Эрика подчинялись его приказам. Между тем члены племени тоже рассредоточились между деревьев, блокируя противнику проход к деревне. У них не было с собой огнестрельного оружия, но они использовали трубки с ядовитыми стрелами, словно дело происходило не в

XXI

веке, а тысячелетиями ранее. При этом аборигены прекрасно ориентировались в темноте экваториального леса, в отличие от чужаков. Вождь племени на удивление быстро скоординировался с Эриком, как будто всю свою жизнь только и ждал этого момента. Аборигены, совершенно незаметные в темноте, под прикрытием огня людей Киллерса, подбирались почти вплотную к французским легионерам и пускали в ход свои смертоносные трубки. Скольких людей противника им удалось вывести из строя, было непонятно, ибо в темноте невозможно было ничего толком разобрать. Вспышки, звуки стрельбы… А Саша был абсолютно спокоен. Нет, он не стоял в героической позе. Они с Эмом лежали на траве за огромным деревом, куда их затолкал Эрик. У них был один пистолет на двоих, тот самый, который они прихватили из президентского дворца. Но куда и в кого стрелять – было непонятно. Саша лежал и внимательно всматривался в темноту. Рядом с ним лежал Эм, на его лице тоже не было страха, только мрачная сосредоточенность.

Вспышки. Свистящие пули.

Смерть по полночному лесу

Тенью незримой крадётся,

Жатву сбирая свою.

Шепчут встревоженно листья,

Мечутся темные страхи

Звезды холодные в небе

Реквием скорбно поют.

В час пробужденья драконов,

В час появления чудовищ

Кровь в раскалившихся жилах

Силой кипящей полна.

Щедро делись своей кровью,

Все возвратится сторицей,

И понесёт тебя к звёздам

Огненной жизни волна!

– Отходим! – раздался откуда-то справа голос Эрика. Послышался хрип рации, Эрик с кем-то переговаривался, отдавая приказы. – Вождь сказал, чтобы вы уходили. Жизнь Посланца превыше всего, – послышался в темноте голос Нбасоко. – Нет! – воскликнул Саша. – Нет! Какие бы перемены в своем сознании он ни пережил, одно оставалось неизменным: он не хотел, чтобы из-за него продолжали гибнуть другие. – Надо уходить, – вдруг произнес Эм, и его голос звучал неожиданно твердо: это был голос мужчины, а не изнеженного юнца. – Ал, я знаю, о чем ты думаешь. Но если ты здесь останешься, то людей погибнет гораздо больше. Надо уходить! – Уходите! – поддержал его Нбасоко, который, хотя и не понял слов Эма, но угадал их смысл. – Уходите! Племя выстоит. Здесь есть такие ловушки, которые этим пришлым и не снились. Из темноты появился вождь. – Уходи! – послышался его голос. – Уходи, Посланец! У тебя своя миссия, у нас своя: защищать тебя. Если ты погибнешь, погибнем и мы. Если ты выживешь, то и мы будем жить. Саша откуда-то знал, что это правда. Чистая правда. Он не мог сказать, откуда у него это знание. Оно просто было. Он кивнул. Не потому что ощущал себя Посланцем (что за Посланец, чьё и какое Послание он несет, кому?), а просто потому что был согласен с Эмом: если он останется, то тогда погибнет куда больше людей. В первую очередь аборигенов. Легионеры пришли за ним. Без него это затерянное в экваториальных лесах племя не будет представлять для наемников никакого интереса. Саша поднялся на ноги и прислонился к дереву. Он по-прежнему чувствовал слабость, однако вполне мог идти. Ему хотелось что-то сказать вождю, но вождь уже исчез в темноте. И Нбасоко тоже исчез, хотя Саша хотел перед ним извиниться за всё… Да, глупо, но всё-таки Саша был воспитанным молодым человеком. – Уходим! – произнес Эрик, напряженно вглядывавшийся в темноту. – За мной! *** Казиньяно, май 2008 года – Нет, мой мальчик, мы с тобой вовсе не сумасшедшие, – Гор задумчиво улыбался, глядя на трепещущие свечи в старинном бронзовом канделябре. – Перемены – это не сумасшествие, хотя порой от них действительно сходят с ума. Ты же знаешь, что я значительную часть жизни был леваком, бунтарем. Я никогда не верил ни в Бога, ни в черта, ни во что такое. Да я бы рассмеялся в лицо любому, кто сказал бы мне, что я буду верить. Но теперь я сам смеюсь над собой прежним – самонадеянным и самоуверенным глупцом. Вот таким, как ты сейчас. Да, я не понимал главного: всё в жизни имеет свой смысл. В ней есть свобода, но нет случайности. Всё, что нам кажется случайностью, на самом деле часть сложной системы закономерностей. Случайности подобны извилистой тропке, по которой то поднимаешься, то спускаешься, сворачиваешь вправо, влево, петляешь, но все равно движешься. Если есть тропка, значит, она куда-то ведет, иначе ее бы не было. Даже тропки, которые становятся всё уже, теряются в зарослях, обрываются, даже они ведут к какой-то цели. Если тропка оборвалась, внимательно осмотрись. И ты обязательно что-то заметишь. Что-то поймешь. Нечто, что ускользало от твоего внимания. – К чему ты всё это говоришь? – устало поморщился Йен, сидевший в кресле со стаканом виски в руке. – О чем всё это? – О том, что твоё видение вовсе не было сумасшествием. Душа Казиньяно существует. Она так же реальна как мы с тобой. Как вот эти свечи, этот канделябр, этот фарфор… Она даже более реальна. Потому что вокруг нас тлен, и наши тела тлен, а душа – вечна. Это правда. Правда, – спокойно повторил старик. – Душа крепости открыла тебе то, что ты должен был узнать. Если ты хочешь быть с Сашей, ты должен измениться, Йен. Другого пути нет. Потому что Саша тоже изменился. – Гор, я вообще-то всегда открыт для нового! Но всё это… – Напротив, о прогрессивнейший из прогрессивных, – усмехнулся Гор. – Большего догматика чем ты, я в своей долгой жизни, пожалуй, не встречал. Ты зациклился на идее свободы, на идее прогресса. И этой догме ты приносишь в жертву всё. В том числе, как ни странно, этот самый прогресс и эту самую свободу, за которые ты так любишь сражаться. Задумайся, для чего судьба свела тебя с Сашей? – Чтобы мы полюбили друг друга! – не задумываясь сказал Йен. – И мы полюбили, ты это знаешь. – Конечно, – невозмутимо кивнул Гор. – Но взгляни чуть глубже, мальчик. Вы встретились, чтобы каждый из вас открыл для себя нечто новое. Чтобы вы могли идти дальше, а не сидеть каждый в своей скорлупе. Вот наш сероглазый поэт смог вылупиться из своей скорлупы. А ты? Ты, Йен? Ты смог? – Я никогда не был ни в какой скорлупе! – раздраженно ответил Йен. – Саша – да, был. А я всегда … – … был свободным, знаю, знаю, – скривился Гор. – Мальчик, ты до невозможности предсказуем. И в этом твоя беда. Живешь в комнате с зеркальными стенами и принимаешь отражения в зеркалах за пространство, уходящее в бесконечность. А это всего лишь отражения. Несуществующая реальность. Разбей эти зеркала, и ты убедишься, что сам себя запер в маленькой, тесной комнатушке. В этой комнатушке можно вставать в горделивые позы, что ты с успехом и делаешь, но не более того. Все вокруг тебя не просто шепчет, но вопит: изменись! Изменись! Выйди из зеркального мира. Именно поэтому тебе и открылась душа Казиньяно. Точнее, она открыла то, что ты должен был узнать. Йен упрямо помотал головой. – Гор, есть вещи, которых для меня не существуют. Есть этот мир – да, ужасный, даже чудовищный, полный несправедливости, насилия, жестокости и всего прочего. Но другого мира нет. И в этом – ужасном, чудовищном мире – существует любовь. Простая любовь, ради которой хочется жить, вопреки всему. – Даже вопреки свободе? – тут же ехидно ввернул Гор. – Свобода не мешает любви! Более того, свобода – это основа любви! – Чушь, – хмыкнул Гор. – Мальчик, запомни: любовь не нуждается в основе. Ибо она – основа всех основ. В том числе и свободы. Твоя свобода без любви подобна дому без фундамента. «И пошёл дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое». Евангелие от Матфея. Да, мальчик, знаю-знаю, ты атеист, но даже твой атеизм не отменяет мудрости, которая есть в этой книге. Уж поверь. Ты терпишь крах, Йен, потому что в тебе нет любви. Ты все время твердишь о всеобщем благе, процветании, но все это гроша ломаного не стоит, если нет любви. Любовь, Йен. Вот что важно! – Ты что, хочешь сказать, будто я не способен любить?? – вскипел Йен. – Ты что, не видишь, не чувствуешь, как я люблю Сашу?? Да ради него я… – Знаю, знаю, ради него ты даже развязал войну в Чамбе, – с горькой усмешкой прервал его Гор. – Ради него ты заключал союз со своими врагами, ты предавал, да-да, мальчик, ты предавал, совершал чудовищные подлости. Но ты хотя бы на миг задумывался: а самому Саше всё это надо? Хочет ли он, чтобы ради него вершилось зло? – Почему ты адресуешь эти упреки мне?? Мурзин ничуть не лучше! – Не лучше, согласен. Но что за инфантилизм – прятаться за вину других! Умей отвечать за себя, мальчик. Давно уже пора научиться. – Я не мальчик! – вскипел Йен. – И я не понимаю, почему должен слушать твои поучения! Ты… – Не я, а ты, Йен, – из голоса Гора исчезло старческое дребезжание, он зазвенел как натянутая струна. – Ты, Йен, о чем думал всё это время? О Саше или о своих желаниях? Кого ты любишь, в конце концов, его или свои собственные желания? И свои представления об этом парне? А если окажется, что этот парень не отвечает твоим представлениям, что тогда? Ты вышвырнешь его как надоевшую игрушку? Или посадишь на цепь и будешь учить свободе? Еще раз, Йен, кого ты всё-таки любишь: Сашу или свои желания и свои представления? – Я. Люблю. Сашу, – отчеканил Йен. – И если я совершал ужасные вещи, то только ради моей любви к нему. – Ради своей любви. А не ради него, – многозначительно поднял палец Гор. – Вот это важно, мальчик. В этом вся суть. – И ради него тоже, мать твою! – взорвался Йен, грохнув стакан с недопитым виски об пол, так что тот со звоном разлетелся на тысячи осколков. – Ради него в первую очередь! Ради него! – Незачем кричать и незачем бить посуду, – на Гора этот взрыв эмоций, кажется, не произвел ни малейшего впечатления. – Ты бесишься от того, что я сказал тебе правду. Ткнул в нее носом, если угодно. Но ты не желаешь ничего видеть. Не хочешь сделать шаг. Последний шаг, Йен! Без которого ты не получишь ничего. Глаза Йена бешено вращались, рот открылся. Казалось, он сейчас ринется на Гора и раздерет его на куски. Но нечеловеческим усилием он овладел собой. – Даже если ты сто раз прав, – сжав кулаки, проговорил он. – Все равно, я буду бороться за Сашу. За того Сашу, которого знаю. За того, кого я люблю. Гор молчал, глядя на Йена с отеческой и в то же время глубоко скептической улыбкой. – А что сейчас с Сашей? – спросил он. – Твой Киллерс что-нибудь сообщал? – Последний сеанс связи был час назад. Снова был бой в джунглях. Саша жив. Йен помолчал и глухим голосом добавил: – Час назад он был жив. *** Огоу, май 2008 года Умирает человек и предстает пред лицом Господа. – Господи, ну вот теперь-то Ты мне скажи: в чем был смысл моей жизни? Зачем Ты меня сотворил и отправил в мир земной? – Хм, зачем… Помнишь, 25 лет назад пришел ты в ресторанчик на пляже в Батуми? – Ну… вроде помню что-то такое. – Там на соседний столик солонку забыли поставить, и человек, который там сидел, попросил тебя солонку с твоего столика ему передать. И ты передал. – Да я и не помню уже… А что? – Ну вот, всё ради этого. Этот старый анекдот когда-то давно Эму рассказала мать, и сейчас он вспомнился ни с того, ни с сего – именно сейчас, когда вокруг свистели пули, а теперь еще взрывались гранаты. Бой разгорался с новой силой. Это произошло в тот момент, когда Эрик отдал команду отступать. Небольшая группа легионеров, которой удалось остаться незамеченной, открыла шквальный огонь с близкого расстояния. Лес озарился вспышками, полными смерти, вокруг засвистел смертельный свинец. Секунды, секунды, всего лишь секунды. Вместившие то, что нельзя измерить ни жизнью, ни смертью. Вместившие в себя вечность. Всего лишь секунды, полные огненных вспышек, которые как будто озарили жизнь Эма, до сих пор напоминавшую извилистую тропку среди густых джунглей. Теперь он ясно видел, куда вела эта тропка. И зачем он по ней шел. Даже сейчас он мог свернуть с этой тропки, броситься в кусты и там отсидеться. Отсидеться… А потом всю оставшуюся жизнь блуждать по джунглям, теперь уже безо всякой цели. И безо всякого смысла. Потому что некому будет передать солонку. Да и солонки уже не будет. Всего лишь секунды. Одна. Две. Три. Или даже меньше. Может быть, всего лишь доля секунды. Какая разница! Время уже не имело значения. Времени больше не было. Как и не было уже прежнего Эма. Был тот, кто знал, ради чего был рожден. Ради чего был послан в этот мир. Теперь, после мистерии белого льва, с глаз Эма спала слепота. Он видел, что смерти на самом деле нет. Что жизнь бесконечна, и нет во всех вселенных таких сил, которые могут уничтожить жизнь, потому что все бесконечные вселенные, которые были, есть и которые будут, сотканы из жизни. А жизнь соткана из любви. Без любви нет жизни. И настоящая любовь – та, которая отдает себя всю, без остатка. И тем самым обретает себя. «Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня и Евангелия, тот сбережет ее». Эм помнил эти слова Евангелия от Марка, которые читала ему бабушка, приезжавшая к ним в Турин в гости из Тбилиси. Он тогда слушал вполуха, ему было мало дела до того, что он считал скучными религиозными бреднями. Но теперь он ясно понимал смысл этих слова. Любовь – есть жизнь, а жизнь лишь тогда будет жива, когда пожертвуешь ею ради того, кого любишь. Лишь тогда она обретает свой смысл, лишь тогда она пробивает саркофаг смерти и устремляется в вечность, к своей полноте. Лишь там возможно воссоединение – подлинное, истинное, с тем, кого любишь. Эм теперь знал это. Мир вокруг был прежним, но в то же время стал иным. Эм видел то, что никогда не видел прежде. Он видел, что смерть лишь призрак, фантом, пусть и наводящий ужас. Он видел, что зло – лишь ущерб. Зло не может существовать само по себе, зло лишь плесень, язва, раковая опухоль на теле добра. И нельзя дать этой плесени, этой язве, этой опухоли уничтожить добро. Лишь в этом смысл борьбы со злом, которое само по себе есть ничто. И Эм теперь знал, зачем он в этом мире. Чтобы спасти того, кого он полюбил. Не потому что тот – Посланец, необходимый этому миру своими стихами, песнями, наконец, своим влиянием на могущественных людей, души которых разъедает плесень зла. А потому что Эм любил его. И его любовь, его жизнь будет иметь смысл, будет иметь цену лишь тогда, когда он заплатит ею за жизнь того, кого любит. И будет любить вечно, ибо смерти не существует. Он увидел вспышку. И понял, что миг настал. Именно эта вспышка направлена в грудь его возлюбленного. И тот не успеет отшатнуться, пригнуться… Эта вспышка, рожденная тьмой, стремящейся пожрать всё живое, поработить любовь, обезобразить красоту и уничтожить надежду – эта вспышка и ее смертоносный свинец предназначены его возлюбленному. Он, Эм, может остаться на месте. И потеряет душу свою, уничтожит свою любовь, отвергнет смысл своего существования навсегда потеряет того, кого любит. Навсегда. Или сделает шаг. Единственный шаг, ради которого он и пришел в этот мир и долго блуждал по запутанным тропам. Шаг, с которым он потеряет все. И всё обретет. Обретет любовь, которая пребудет с ним в вечности. Там, где все по-другому. И Эм шагнул, заслонив собой Сашу. Грудь обожгло. Тело содрогнулось. Он увидел над собой серые глаза, в которых вспыхнули изумление, страх и… любовь. – Живи, – шептал Эм, чувствуя, как подхватывают его сильные руки. – Живи. Я буду ждать тебя там… Я люблю… Сильные руки возлюбленного не отпускали его. И он чувствовал, что эти руки – мощные крылья, на которых он взмывает над мраком ночи, над всеми ужасами земного мира туда, где они будут вместе, туда, где всё по-другому, где все полно любовью – вечной, не знающей ни начала ни конца, объемлющей всё… – Я люблю тебя. Я буду ждать тебя, – прошептал Эм. Голубые глаза вспыхнули и закрылись. Из груди Саши вырвалось рычание. Он чувствовал ярость, отчаяние, скорбь… Ему показалось, что все кончено. Что больше не существует ничего. Он не слышал свиста пуль. Не замечал вспышек. Он видел только бездыханного Эма, лежавшего на его руках. Эрик рывком потянул его за собой, но ответом было рычание и гневное сверкание серых глаз. Киллерс понял, что тащить этого сумасшедшего бесполезно. Он не сдвинется с места. Потому что его дружок убит.