Я сжимаю нательный крестик в руке. Господи, помоги ей! Вот он, фронт, пирамида грозовых туч, пронизанных молниями, опасная турбулентность трясет машину, но «фурия» взмывает выше и перепрыгивает грозу. Сашка мчится над облаками, и почти полная луна освещает ей путь. Но впереди посадка, а погодные условия здесь у нас отвратительные – самый разгар бури.
Охо-хо, - бурчит Николаев, уставившись в экран метеорадара. – Как она сядет-то? Свяжитесь с ней, что ли, направьте на Хмеймим.
Не дотянет она до Хмеймима, - откликается Богдан и тыкает пальцем в экран, где дополненная реальность шлема показывает данные бортовых систем «фурии». – Топлива в обрез. Или у нас садиться, или… нет, не вариант.
Я понимаю, о чем он: в такую погоду что катапультироваться, что садиться на воду – верная смерть. Да и не бросит Сашка машину, будет бороться до последнего. Так и есть – она начинает снижение, и мы снова слышим ее в эфире. Голос все еще хриплый, но совершенно спокойный:
Первый, я пятнадцатый, запрашиваю посадку.
«Первый» - это наша башня. Диспетчер откликается молниеносно:
Пятнадцатый, не вижу вас, включите ответчик. Сань, это ты, что ли? Ты откуда взялась, леди Шторм, королева бурь?
Петрович, сегодняшний дежурный диспетчер на башне, у нас бард, и к Сашке неравнодушен, даже сочинил душещипательную балладу о синеглазой валькирии, которой нет равных ни на мечах, ни в полете. Сейчас вот новый эпитет придумал, наверняка опять что-нибудь сочинит и споет под три аккорда на видавшей виды гитаре… Не умеешь ты петь, Петрович, но я с удовольствием послушаю твою новую балладу, если у нее будет счастливый конец.
Кто же еще, кроме меня… - отвечает Сашка. - Петрович, что там с погодой?
Я уже не слушаю, как Петрович сообщает ей метеосводку, не обращаю никакого внимания на то, как все бегают по штабу и орут, бурно обсуждая сашкин вылет, запуск «томагавков» и казнь USS McCain. Меня точно накрыли большой пуховой подушкой. Не в силах отвести взгляда, я смотрю на экраны с трансляцией – вот «фурия» опускает нос, погружается в облака, закладывает вираж, ураганный ветер вцепляется в нее, и на память приходит выражение из какой-то фантастической книжки – «как лягушка в футбольном мяче». Резкий порыв ветра отрывает и уносит камеру с левого крыла, и ее экран гаснет. В трансляции дополненной реальности шлема я вижу, как хлещет по фонарю ливень, и авиагоризонт сходит с ума, дергается, точно в припадке. Но высота все меньше, планки посадочной глиссады наконец встают ровно, и я больше не могу сидеть на месте. Выбегаю из штаба, прихватив в предбаннике плащ-палатку, и мчусь к ВПП – встречать. Женек и Богдан топают за мной, а за нами подхватывается Николаев.
Сквозь бурю доносится знакомый голос «34-синего», в низких облаках появляется свет, и башня зажигает посадочные огни на ВПП – под дождем это выглядит как две стены из сверкающих водяных струй. Свет прожектора все ниже, уже видны огни на законцовках крыльев, а вот и сам самолет - темный размытый силуэт. С оглушающим, достающим до костей ревом он проносится над нами, закручивая водяные вихри, выпускает шасси, касается полосы. Потрясающая, невероятная посадка! Сашка рулит к арке укрытия, и мы, спотыкаясь, бежим за ней.
Здесь под потолком светят лампы, и не так мокро, хоть и все равно задувает. Сашка ждет нас в кабине с поднятым фонарем, уже без шлема. Я подставляю ей лесенку, она спускается и вытягивается перед Николаевым в струнку.
Что ты творишь, Унгерн? – устало произносит он. – Вот что теперь будет, а?
Главное, войны не будет, Валерий Семенович, - спокойно отвечает Сашка и позволяет себе улыбнуться. – Видели, какое кино получилось? Теперь они не посмеют.
Кино охренительное! – бросает он и яростно скребет в затылке. – С вами-то что делать, отморозки? Самовольный вылет с полным боекомплектом, самовольное применение оружия - пиздец и молния! Под арест бы вашу банду, вот что!
Их-то за что, Валерий Семенович? – возмущается Сашка, показывая на нас. – Технарей я заставила меня выпустить, а Богдан так вообще не в курсе. Это моя выходка, и мне отвечать.
Знаю я вас, эщкере, - хмыкает Николаев и ненадолго задумывается. – Ладно, поступим так. На губе у нас карантин в связи со вспышкой… ммм… дизентерии. Или холеры. Поэтому все четверо – марш к Унгерн в бытовку. Сидеть тихо, нос не высовывать, чтоб ни одна живая душа вас не видела. Сухпай вам принесут, голодать не будете. Утром по ситуации будет ясно, что с вами делать. Брысь, видеть вас не могу.
Он машет на нас рукой, я накидываю плащ-палатку Сашке на плечи, и мы вчетвером торопимся к ней в бытовку, а ливень поливает нас так, будто там, наверху, прорвало плотину. По дороге я забегаю к себе, загружаюсь НЗ – черт знает, когда нам принесут еду, а жрать-то уже хочется. И кому как, а мне так точно надо выпить.
В бытовке Сашка плюхается на койку и смотрит невидящим взглядом, как я выгружаю на стол в крошечной кухоньке-нише свои запасы, включаю чайник и завариваю нам чай. Мы все промокли до нитки, и как бы все не обернулось завтра, болеть нам совсем некстати. Поэтому я режу лимончик, скручиваю пробку с бутылки «Чебоксарской» и разливаю водку по стаканам.
Это что, водка? – недовольно спрашивает Сашка. – Я и без нее не простыну.
«Чебоксарская юбилейная», - я показываю ей голограмму на красивой литровой бутылке. – Видишь, спецсерия. Берег ее на момент, когда домой полетим, но теперь черт его знает, как все повернется. Лучше сейчас ее выпить… пока можно. Давайте, ребят, по алла грамм.
По пятьдесят, так по пятьдесят, – Богдан усмехается и опрокидывает стакан в рот. – А теперь, Сань, будь добра, поясни мне… Почему без меня полетела? Всегда же вместе работали.
Не ревнуй, а, - Сашка делает глоток «Чебоксарской», солит кружочек лимона и отправляет в рот. – Что, захотел кораблик на фюзеляже? Женек тебе и так его нарисует. Ты не понимаешь? Это же отягчающие. Группой лиц, по предварительному сговору… Если им, - она кивает в нашу сторону, - угроза оружием за отмазку может проканать, хоть и не факт, то тебе – ни под каким видом.
Да насрать, - бросает Богдан и садится на койку рядом с Сашкой. – Лететь одной – риск, по такой погоде – двойной. Если что, я бы и прикрыл, и отстрелялся. Как мы с тобой всегда делали.
Если что, утопли бы две «фурии», а не одна, - с кислым видом отвечает Сашка и допивает свой стакан. – Эщкере, что мне на душе так погано-то, а? Что я не так сделала?
Я разливаю еще по одной, беру сашкин тактический планшет, бегло пролистываю фотки из госпиталя в оперативной сводке, Женек подглядывает мне через плечо и вполголоса матерится. Натворил дел беглый «топор», не поспоришь – РЭБ выжгла ему мозги, и он, сбившись с траектории и потеряв высоту, врезался в легкое строение госпиталя, пропахал его навылет, поджег двигателем развалины и зарылся в песчаный склон холма. Двадцать погибших, пятьдесят шесть раненых, которые даже не поняли, что случилось. Детишки, которые ни в чем не были виноваты, которые ждали помощи, а вместо этого на них обрушилась гибель с небес. Первые жертвы войны, которая, даст бог, не начнется, но даже казнь зачинщиков не вернет малышей родителям, а медсестру Иванову - домой. За отсутствием прочей тары я наливаю водки в маленькую кружку, ставлю ее на подоконник и раздаю стаканы ребятам.
Ну что, эщкере, - говорю, - давайте, не чокаясь… Светлая память.
Сань, я понимаю… - Богдан опустошает свой стакан, шмыгает носом и трогает Сашку за плечо. – Ты ведь не могла знать, что так выйдет. Ты знала, что я пустой. Спасибо…
Не за что, - Сашка поднимает на него тусклый взгляд. – Своих не бросаем. Я знаю, что все правильно сделала. И все равно… Погано.
Она опрокидывает свой стакан в рот одним глотком и морщится.
Переклинило меня, - продолжает она, и ее голос дрожит. – Их не вернуть, но… только представьте, сколько бы их еще было… А если применят спецчасть – сколько народу сгорит ни за хрен собачий только из-за того, что какие-то мудаки наверху не могут договориться? Будто мало им той мерзости, что шастает в космосе и точит на нас зубы? Что, если опять пришельцев успешно спровадили, значит, можно снова начать сраться между собой?! Да будь моя воля, собрала бы я всю эту пиздливую шоблу на одной барже, вывела ее в район Новой Земли и термобарическими расстреляла!
