Он тяжело вздохнул, опустил взгляд, и на его щеке проступила жесткая ямочка.

Лучше бы там был я, - он запнулся, с трудом подбирая слова. – Мне не привыкать... Но это досталось тебе, а я, любопытный дурак, заставил тебя снова все вспомнить... пережить заново. Растревожил старую рану. Я не должен был спрашивать. Прости.

О чем ты говоришь, командир? Ты не то, что вправе, это твоя святая обязанность - знать все о цвете, размере и повадках тараканов твоих подчиненных, а твоего ведомого - в особенности. Мог бы и не извиняться за вопрос о боевом инциденте, а с задетой тобою болячкой я справилась бы сама, как всегда. Но не в этот раз, видимо - от твоего сочувствия и извинений только больнее. Хотя есть боль от старого гнойника, а есть и боль от его вскрытия - вот она сейчас и колет меня под сердце. И в этом, Доктор, ты снова прав: ни один мой командир до тебя не грузился моим состоянием, оставляя меня на попечение милостивой Каннон. Ты вскрыл рану, сделал больно, да - но и принял часть боли на себя.

Был бы я твоим комэском - скомандовал бы вам, полупустым, возвращаться сразу же после перехвата вертушки, - Доктор показывает мне картинку - что-то вроде рентгеновского снимка моей «фурии», подсвечивая на нем зеленым цветом боекомплект. - Радиоразведка должна была заранее засечь возню в воздухе и доложить на КП. Но в итоге вышло как всегда: героизм одних - вынужденная мера для нейтрализации небрежности, трусости или самонадеянности других. И само собой, будь я твоим комэском, на перехват эскадры мы вылетели бы вместе. В одиночку такие решения принимать и исполнять чревато последствиями… и я сейчас не о погонах.

Его сверкающий взгляд вонзается мне прямо в зрачки. Леденящий душу сплав беспощадной решимости и скорби - взгляд воина, давно готового к взаимному убийству, давно научившегося контролировать дух врага. Но мгновенный проблеск улыбки растапливает лед, и я ловлю в потоке грустное, но согревающее душу искренностью: «Ты была готова на все, чтобы остановить войну. Я тебя понимаю».

А ведь тогда меня до конца не поняли ни Богдан, ни Серый. Это мог сделать только тот, кто сам проходил через такое. Теперь я вижу: ты, Доктор, хлебнул этой дряни даже не ложку, а армейский половник. Ты тоже выносил приговор и исполнял его, ты отправлял на смерть и шел на смерть сам, выходил с ней лоб в лоб, и она отворачивала. Тебе тоже наверняка снятся те, кого ты не спас, кого ты приговорил, и ты отлично знаешь – эта рана не заживает. Это она заставляет просыпаться глухой ночью и сидеть без сна, прокачивая варианты: а если бы?.. что, если бы я поступила по-другому?.. И отравленные болью воображение и память рисуют две картинки: маленькие изуродованные тела в дымящихся развалинах госпиталя и машина ведомого с охваченным пламенем двигателем, врезающаяся в обглоданную ветром скалу. А затем вспоминается штормовая ночь и чудовищный костер в море – разорванный противокорабельными ракетами эсминец с рвущимся боезапасом – и ехидный голосок снова спрашивает, не тяжела ли оказалась мантия вершительницы судеб. Даже если ты знаешь, что все сделано правильно, эта память и эта боль тебя не отпустят.

«Не отпустят», - Доктор снова поднял на меня взгляд, стиснул зубы, его карие глаза блеснули вспышкой той самой, так хорошо знакомой мне боли, и я не поняла, моя ли это старая болячка заныла и отозвалась эхом в нем, или же я читаю то, что он чувствует - а может, нам с ним сейчас так больно потому, что мы читаем друг друга. Я торопливо сделала глоток обжигающего чая из кружки, и наваждение отступило. Прочь сомнения, и плевать, что больно и трудно – долг превыше всего. Только это заставит смерть отвернуть и подставить под очередь бронебойных беззащитное брюхо.

Напротив, ты должен был спросить, - заявила я, поставив кружку на стол. – Ты мой ведущий. Ты имеешь полное право знать, чем я дышу и что творится в моей башке. Мы – звено, одно целое, боевая единица. От этого зависит не только боеспособность, а просто выживем ли мы в зарубе – конечно, ты должен знать. Я всегда старалась так делать. Я тебя понимаю.

А я тебя, - Доктор опустил руки и потянулся к своей кружке. – В самом деле, ты решила правильно и в том случае, и в этом. Ты знала, что твой ведомый под атакой и его надо выручать, но не могла предвидеть, как закончится перехват ракеты. А потом ты поняла, что нужно казнить почти пятьсот человек, чтобы спасти миллионы.

Пятьсот вояк, которые знали, на что идут, - поправила я его. – Они шли воевать, они этого хотели, они это получили. Мирняк – это совсем другое. Я давала присягу их защищать.

И это тоже, - Кузнецов кивнул, стянул кепку и взъерошил волосы на макушке. – Все верно… Но можно тебя спросить? Это важно… для меня лично. Можешь не отвечать, если не хочешь.

Попробую, - я посмотрела ему в глаза и заметила, как он напрягся, но взгляда не отвел. – Спрашивай.

Ну… - он снова запнулся, и мне показалось, что он безуспешно борется с застрявшим в горле комком. – Представь себе город в осаде. Это столица, последний город твоей страны. Ты его защитник, ты на боевом вылете, у тебя на пилонах ракеты со спецчастью. Ты получаешь с КП сообщение и видишь сама – к городу стянуты все основные силы противника, и город вот-вот падет. Враги – не люди, а пришельцы извне, воплощение зла, хуже фашистов, хуже всего на свете. Сжечь их - святое, ударишь по ним всем боезапасом – победишь в войне, но вместе с ними сгорит и город. А там твои товарищи, твои родные – все, кто тебе дорог. Что ты сделаешь, что выберешь? Взаимное уничтожение или поражение в войне и конец человеческой истории?

Мало данных, - я задумалась, не сводя с него глаз и почему-то боясь даже моргнуть. – Вообще, скорее всего, что нет… Но если это решающий бой, если помощи ждать неоткуда и подкрепления не будет, если это последний шанс, если цена вопроса – судьба человечества, тогда… Тогда, наверное, да. Тогда пусть будет ай-учи. Мы сгорим, но заберем врагов с собой, и Земля останется жить. Отработаю сама, дам ведомому целеуказание и отдам приказ на запуск. Не выполнит – активирую взрыватели дистанционно. Вот так.

Я понял, - отозвался Доктор странно дрогнувшим голосом. – А потом? Что будешь делать дальше?

Дальше вряд ли что-то будет, - криво усмехнулась я, а по спине от осознания нарисованной им перспективы промчалась ледяная волна мурашек. – Но уж если уцелею после взрыва - отправлюсь туда, где надо будет переходить в наступление и побеждать. Буду надеяться, что сгорю в последнем бою, но заберу с собой верховное командование врага и поставлю точку в этой войне. А как же еще, Доктор? Я не знаю…

Я тоже! – выдохнул Кузнецов. Вдруг он порывисто схватил мою руку и сжал, а меня захлестнула волна его чувств – дикая смесь острой боли и безумной надежды. – Я не могу рассказать тебе все, но тем не менее ты должна знать. Я сделал нечто… вроде того, о чем тебя спрашивал. Без приказа – его некому было отдать. Это было только мое решение. Да, это было ай-учи - погибнуть, но победить, остановить войну... Я не рассчитывал выжить, так получилось…  Теперь я не могу надеяться на прощение, я даже не надеялся, что меня поймут, но я вижу – ты поступила бы так же, как я тогда, ты меня понимаешь. Хорошо, что не сочувствуешь, сочувствием без понимания я сыт по горло. И я хочу, чтобы ты знала – я тебя понимаю, я знаю цену твоих решений, и на твоем месте я сделал бы то же самое. Мне жаль, так жаль, что я заставил тебя вспомнить. Прости.

Н-ничего, - черт, теперь и у меня в горле застрял комок, и я прокашлялась. – Я прощаю тебя… но тебе не за что извиняться.

Повинуясь внезапному порыву, я накрыла его руку своей и добавила:

Зато мы теперь знаем друг о друге чуть больше. Я так думаю, оно того стоило.

Ага, - отозвался Кузнецов, и его выразительное лицо осветилось мгновенной искрой улыбки. – Теперь я знаю, с кем связался. И ты тоже… Боевое слаживание, а? Чувство локтя и все такое…

Ощущения соприкосновения наших сознаний вернулось, на долю секунды его ментальный щит – вихрь раскаленно-багровых металлических игл – разомкнулся, и мне снова показалось, что я смотрю в бездну. А оттуда мне в глаза пристально смотрит некто, наделенный невиданной силой, но очень усталый и очень, очень одинокий – приглядывается ко мне, надеясь увидеть что-то родное, и видит, но не верит своим глазам и боится открыться. Я потянулась ему навстречу, неловко пытаясь пошутить: «Мы с тобой почти родственники, нас с тобой одной миной контузило» - и уловила легкую вспышку тепла в ответ: «Может быть. Я хочу в это верить».