“А душу можно ль рассказать?"

М.Ю.Лермонтов, поэма “Исповедь”

– Расскажите мне о своем детстве, – произнес он.

Доктор сидел в удобном кресле. Говорил спокойно и расслабленно. Он внимательно меня осматривал с ног до головы. Пилил взглядом.

– Я не знаю, что рассказывать… – как-то уныло и, скорее, равнодушно произнес я, почти лежа.

– Расскажите то, что считаете нужным и важным для Вас, самые яркие воспоминания, – продолжал он, поправляя очки.

– А как это решает вопрос с сексом? – бессовестно волновало меня все больше.

Доктор усмехнулся довольно странно, словно ему предстояло козырять своими знаниями.

– Мы никогда не говорили про ваше детство, Рустем. Может быть, стоит поговорить об этом? Вы всегда стараетесь абстрагироваться от этого вопроса, но без детства мы далеко не уедем, – настаивал врач.

– Детство – это всегда очень сложно и тяжело, – как-то глупо вздохнул я, поджав нижнюю губу. – Да и рассказывать непросто, когда нет доверия. Сложно уйти от этого.

– Я не прошу Вас доверять мне. Доверие здесь неуместно. Я прошу всего лишь рассказать факты. Пусть и сухие. Хотя, конечно… Я бы хотел, чтобы вы научились доверять. Это хорошее качество, – продолжал врач.

– Возможно. Но ненужное. Мне так точно.

– Любопытно, – врач дотронулся массивной ладонью до дужки очков стального цвета, выполненных явно на заказ.

После этой фразы я резко посмотрел на доктора. Мне показалась странной фраза про доверие из уст врача, который ежедневно выворачивает подноготные человека в поиске изъянов, которые он сможет трактовать так, как ему выгодно, притом за большие деньги. Но я не подал вида, что мне это не нравится, лишь слегка нахмурил лоб.

За окном качал свои права октябрь. По обыкновению, он расплескивал свою истерику ливневым дождем. И это не было странным для этого месяца. Подобная погода полностью соответствовала региону, в котором я живу. Да и мрачному городу вполне шли такого рода припадки неба. Холодные блики фонарей под нескончаемый поток с небес размывались за толстым стеклом. Будто палитру подбирал художник, смешивая серые, тоскливые краски. Жидкая печаль неба небрежно обрушивалась на дерьмо города. Земле приходилось впитывать и то и другое. Полусонный город дышал морозным октябрьским дождем, превращаясь в простуженный.

– Детство – прекрасная пора в жизни любого человека. Это как росток, который начинает свой путь с зернышка и поднимается ввысь, вбирая в себя все самое лучшее.

– Это в идеале! – перебил я. – Но, а как же болезни и вредители?

– Да, Вы правы,– и он улыбнулся. – Любой живой организм подвержен многим обстоятельствам и факторам, не всегда зависящим от него самого. Но на то он и живой организм, чтобы сражаться за жизнь под солнцем. Это первоочередная задача. И уж только потом весь накопленный опыт передать дальше, новым побегам.

– Я не уверен, что мне стоит рассказывать о детстве, – я продолжал хмурить лоб. – Я не был веселым ребенком и не искушен красивой жизнью, знаете ли…

– Я и не ждал, что Вы мне поведаете душетрепещущую историю о том, как Вы спали в норковых пеленках и пили молоко из бутылочки с золотым обрамлением. Я хотел просто Вас послушать.

– Мне кажется, Вы довольно меня слушали.

– Вы интересный пациент…

– В чем же интерес? Позвольте узнать.

– Вас слушать одно удовольствие. Как читать огромный роман, – продолжал он.

– Как роман? – задумался я. – Длинною в жизнь? Еще до конца не прожитой…

Я провел рукой по подбородку, но не для того, чтобы почесать его. Скорее этот жест выражал мои сомнения. Попытку сконцентрироваться, где тоскливый взгляд станет сосредоточенным на воспоминаниях, которых не счесть в моей памяти. Я закрыл глаза, пытаясь расслабить тяжелое тело. Превозмогая утренний наркотический передоз, старался ощутить легкость и невесомость. Медленно проходил по клеткам памяти, собирая остатки светлых штрихов детства. Еле слышные вздохи откуда-то из самой глубины легких, чтобы поймать волну для понятного монолога. Ледяное дыхание, опаляющее кожу, и хриплые ноты в голосе с легким покашливанием, как пролог.

Но кажется, что некоторые пальцы все-таки сдают мою плохую попытку концентрации на детстве – они то и дело трут натруженную кожу друг друга, особенно на том пальце, на котором давно поселилась непроходящая мозоль. Загрубевшая кожа, окруженная плотным наростом, ставшая чисто профессиональной издержкой моей работы и постоянных тренировок.

– Возможно.

– Роман… Если только очень херовый.

– Как грубо, Рустем.

– Ну хорошо, – я искренне заулыбался. – Можно убрать первую букву, если Вас смущает грубое слово. Еровый. Эровый. Так подойдет?

– Эровый? Я не знаю такое слово. Но звучит красиво.

– И даже кажется, что оно связано с сексом. Не правда ли?

– Как тонко.

– Так и рождаются красивые вещи. Надо запомнить. Мне нравится это слово. Определенно!

Доктор всегда улыбался с присущей врачебной тактичностью и, кажется, симпатизированно мне. Его взгляд был чаще всего добрый и умиротворенный. Однако, иногда я замечал его недовольство, но прямо выразить его он не смел. Это делали за него очки, сильно бликуя стеклами. У меня складывалось ощущение, что врачу очень удобно прятаться за ними. Они были своего рода щитом, через который никакой негатив не проникал в него. Именно поэтому я приходил сюда каждый раз, когда мне хотелось поговорить. Я хотел заразиться оптимизмом и перенять гармонию, в которой находился доктор, чем бы и кем бы не грузил его рабочий день.

Доктор был совершенно не восприимчив к критике, и любой спор не мог его вывести из себя. Он с необычайным спокойствием выслушивал аргументы, а потом с врачебной корректностью бил наповал диагнозом. Пусть даже временным. Таким, как кризис среднего возраста, потеря вкуса к жизни, пресыщение благами, подавленное настроение и полное бестолковое уныние от незнания как существовать дальше. Он не перегибал палку и всегда четко видел границы дозволенного в долгих разговорах, порой совершенно ни о чем. Он не перенимал чужие проблемы, не заражался даже частично чужой никчемностью. Все беседы в его кабинете были как пьяные откровения, которые принято забывать после попойки. И даже колкости в свой адрес он переносил без ропота, полностью владея собой. Он словно заключал дружественный союз каждый раз перед началом беседы, искренне веря, что это взаимно.

– Если бы мне только хватало времени… – продолжал я. – То… Быть может, изложил бы на бумаге хоть немного своих мыслей. Возможно, написал бы роман.

– Роман? О чем?

– Например, о детстве.

– Вы упорно не соглашаетесь рассказывать о детстве одному человеку, но готовы бы были изложить его для многомиллионной аудитории?

– Нелогично, не правда ли?

– Есть такое.

– Это все фантазии. Какая книга? Что я там напишу? О бабуле? Или о нашем с ней одиночестве под цветение сирени? Хы… Не уверен, что кому-то будет интересно данное чтиво. Хотя, я знаю, что не так важно содержание, как то, как это преподнести.

Доктор вновь уставился на меня пристально, взглядом требовал еще моих умозаключений или каких-то мыслей. А я все сидел в раздумьях: стоит ли мне начинать рассказ о себе, углубляя разум в воспоминания детства. Но в конце концов, я ничего не терял. Любая память о бабуле была нектаром для всего моего существа.

– Пожалуй. Пожалуй, я начну рассказ.

Я сказал это достаточно грозно, словно кинул молнию с неба, предвкушая множество вопросов. Но мне это даже нравилось. Я словно ждал этого.

– Все закладывается в детстве… – снова выдавал психиатр.

– А какой возраст считается детством?

– Ну если говорить правовым языком, то вплоть до четырнадцати лет. После этого возраста человек уже перед законом отвечает за свои поступки. Наверное, теперь он уже взрослый. Если по семейному кодексу, то после шестнадцати лет. А по Конституции – после восемнадцати. Лично мое мнение, детство – это до наступления половых отношений, – немного скучно и слишком заумно отвечал он порой.