Я парирую:

– Ага, салатики, как же! Поэтому что ль женился в двадцать два? Мы с Галкой во времена студенчества вкуснее шпрот в масле ничего и не едали. Какой уж там, Миша, «цезарь»? Не путай хронологию событий! А шуба-то у вас нынче и в шкафу, и в салатничке – кучеряво живёте, молодёжь!

Мы ржём. На хохот приходит сонная Галка, которая уже сама прикорнула с сыном в детской кроватке. Какая-то игрушка отпечаталась на порозовевшей Галкиной щеке, и мы с Мишкой заливаемся новой волной смеха.

Друзья мои выпивают крайне редко, поэтому тут же пьянеют и начинают дурачиться: целуются, делают селфи с дырявой скатертью, выкладывают это всё в Сеть. Опять хохот – соседи сверху стучат в батарею. Как и двенадцать лет назад, ничего не меняется в этом королевстве, и мне так хорошо с ними.

А на Новый год я подарю им точно такую же скатерть, которую сжёг Мишка. Знаю, Галка же расстроилась из-за этой дыры. И она, как ребёнок, будет радоваться моему подарку. Она будет прыгать даже задорнее, чем маленький Глеб!

Это самое лучшее для меня – дарить радость тем, кто стал мне дорог уже давно, с кем съеден пуд соли ещё лет десять назад, с кем я не разлей вода. Здорово наблюдать за своими друзьями и видеть, как они счастливы и со мной, и без меня.

На Новый год я приведу им своего нового мужика на смотрины. Галка в него вцепится взглядом, будет пытаться его разгадать. Мишка заболтает его своими «хоббями». Это он всегда так специально коверкает слова, чтоб мне по ушам железобетоном ошибок резало, и я непременно буду ворчать и возмущаться, а потом, конечно, шутить по поводу его языковых способностей. А когда мы все уже устанем от застолья, я уеду со своим новым к нему, новому, или мы уедем ко мне. Это уже не так уж и важно для и так счастливой меня.

Одно знаю: эти встречи с теми, кто меня знает давно и помнит ещё взбалмошной студенткой, будут греть меня всегда. Мы с Галкой часто вспоминаем, как мы купили с ней одну юбку на двоих и носили её по очереди, потому что денег хватило нам тогда в ЦУМе только на одну юбку. Сейчас мы можем купить себе и юбки, и шубы, и стулья со спинкой, и скатерти в любых количествах, но только дружба осталась для нас на вес золота, её даже под заказ не купишь.

Оказалось, что настоящая дружба – она такая, делится даже на троих взрослых пополам. Начинается с института и живёт вот так себе припеваючи и иногда припиваючи – когда красное, а когда и белое. Хотя бывало всякое: жизнь – она же такая пёстрая, неожиданная, иногда в ней и дырки случаются, как в скатерти. А дружба не самобранка – дружбу дружить надо годами, а то – раз! – и нет её ни на столе, ни под ним.

Уже поздно – я собираюсь домой. Мишка галантно подаёт мне пальто, Галка протягивает торт в контейнере. Пора прощаться. Подкалываю закадычных, стоя в дверях:

– Ну что, Семёновы, идите уже, воркуйте без меня. Глеб Михалычу, поди, одному расти скучно, так что вперёд к новым победам!

Показываю им язык и убегаю. Хлопает железная дверь секции – я выхожу на крыльцо, ищу своё такси. И тут слышу, как они ржут и кричат мне хором с балкона:

– Эй, подруга, слышишь? Скатертью дорожка!

Да, я люблю приходить туда, где по-доброму шутят вдогонку и никогда не обижаются на пустяки и глупости. Я машу своим закадычным из окна такси и точно знаю: скоро мы снова встретимся.

Тёплый дождь с самого утра заливал деревню. На натянутой между бараками верёвке мокло не успевшее высохнуть простецкое постельное бельё. Простыни и пододеяльники с квадратными дырками посередине уныло свисали под своей тяжестью почти до самых луж. Танька знала весь арсенал постельного всех до единого соседей: это, ситцевое старенькое, кое-где штопанное, тётя Тая развесила вчера вечером, а снять не успела – видать, опять у старухи прихватило спину. Танька сидела на широком подоконнике и смотрела в окно. Ей было жаль тётку Таю: детей у старухи не было, муж давно помер – всю жизнь она жила одна. Поэтому Танька рассудила: как дождь стихнет, пойдёт и снимет бельё сама. «Отожму и развешу на первом этаже», – решила Танька. Она ждала, когда кончится дождь, когда мать придёт с работы и когда сварится картошка. «Неужели я всю жизнь буду смотреть в это окно?» – думалось Таньке. Ей было уже семнадцать, и хотелось чего-то невероятного – как в зарубежных книжках: чтоб ничего не варить, не стирать, не драить полы ни дома, ни в общем коридоре по расписанию, чтоб мать с отцом не орали друг на друга из-за хронического недостатка денег, чтоб прийти в магазин и купить хотя бы полкило «Каракума» – и съесть одной, не делясь с младшими. Она, конечно, понимала, что вряд ли сбудется такая странная маленькая мечта. «Ерунда это всё! Конфеты съел – да и нету», – успокаивала она себя вслух. Танька любила сладкое – частенько тайком от матери таскала кусковой сахарок из старого буфета, но старалась отломить кусочки от больших слипшихся глыб так, чтоб было незаметно.

Она потыкала картошку ножом – та разварилась. Танька ахнула и мигом сделала толчёнку. Глянула на время и бегом принялась мыть полы – закончила она быстро: общажные комнаты были с гулькин нос.

Время поджимало, дел ещё было полно. Танька взяла алюминиевый таз, надела калоши. Ливень не прекращался. Она принялась стаскивать тяжёлые простыни – они горой плюхались в таз. Тащить его до ступенек тяжело – кого бы позвать? Все работяги на станции – нет никого дома. Но она сбегала до барака, хоть и покраснела вся как свёкла, робко попросила помочь соседского Ваньку. «Да не вопрос», – не отказался тот. Иван недавно вернулся из армии и третий день кряду лентяйничал. Конечно, пора было искать работу, а он всё никак не мог отъесться мамкиными щами и спал до обеда. Иван, худощавый, но жилистый и возмужавший, Таньке нравился: он казался ей взрослым и статным, совсем не таким, как три года назад. Да ещё глаза голубые, в плечах косая сажень – чего ещё надо девчатам в юном возрасте.

Она отжимала бельё и закидывала отжатое на тугую верёвку в коридоре многоквартирного барака. Как назло, то и дело шастали туда-сюда жильцы, старики бегали на крыльцо курить «Беломор» и носились соседские дети. Ванька, стоя в дверном проёме, тоже чиркнул спичкой, прикурил папиросу и тут же замахал рукой, чтоб дым не летел на Таньку. Они молчали. Он наблюдал за ней, она старалась на него не пялиться, но всё равно поглядывала.

– А ты чего, Татьяна, дома торчишь? Я, как приехал, нигде тебя не видал. Подружки твои всё в клуб мылятся, а тебя не видать.

– Да я тут за старшую – помогаю матери. Они ж с батей вечно на работе. Ой, уже полпятого – мне бежать надо в сад за малыми!

Она схватила таз и на ходу сдёрнула белую косынку. Ванька придержал её за рукав.

– Пойдём в клуб со мной вечерком? Там нынче кино про войну кажут.

Она замерла: никак не ожидала такого поворота.

– Да меня мать не пустит, Вань, – протараторила она и поскакала по лестнице.

Дома затолкала под лавку таз, накинула наспех свой дерматиновый бордовый плащик, вышла с заднего двора, чтоб только с Ванькой не столкнуться, раскрыла зонт и бегом понеслась между луж и канав. В голове были мысли только о нём: «Ой, дура я! Теперь точно на меня не взглянет».

Обратно шли оравой. Младшие не слушались – бежали сломя голову по грязи. По пути зашли в сельский магазин. Танька купила буханку хлеба и две пачки геркулеса – денег было в аккурат. Братья ныли, просили сушек и петушков на палочке.

– Сегодня все издержала, потом подкоплю со сдачи – купим.

Дома она грела воду, парила братьям ноги, помогала им натянуть колючие шерстяные носки. Танька накрыла ужин – малые поели. Она уложила братьев в комнатушке, огороженной занавеской. Пришли мать с отцом – Танька получила задания на завтра: сходить к бабе Нюре, принести, унести, сготовить, помыть, снова полы, кастрюли и много еще чего. Вечерело. Уж все в доме уснули. Танька погасила свет на этаже и спустилась вниз за косынкой. «Обронила впопыхах, что ли?» Пропажи нигде не было видно. Она тяжело вздохнула. Отчего-то слёзы полились по пухлым щекам: косынку жалко, одновременно хотелось спать и исчезнуть куда угодно из этого сырого холодного барака. С крыши капало. Дождь монотонно шумел. Танька тихо всхлипывала, размазывала по круглому лицу слёзы, но они никак не кончались. Ванька с крыльца опять дымил папироской, шпионил за ней от самой двери.