Дул сухой холодный резкий ветер. Медленно опускалась ночь на казавшийся пустым город Неукен. Зимнее июньское небо в рваных облаках было почти целиком окрашено закатным солнцем в ярко-оранжевый жизнерадостный цвет, что никак не сочеталось с некоторой угрюмостью городской окраины.

На безлюдной смотровой площадке Бока де Сапо – такой же пустынной, как и вся набережная реки Неукен, – медленно и одиноко прогуливалась молодая пара, по внешнему виду которой можно было предположить, что это студенты находящегося неподалеку Национального университета Комауэ. И это соображение было почти верным, если не считать того, что девушка, которую звали Глоу, была действительно студенткой университета, но только училась не в Неукене, а в Буэнос-Айресе.

Молодой же человек по имени Базиль был также студентом, но как раз этого местного Университета Комауэ, который собирался закончить через полгода, обучаясь на аграрно-индустриальном факультете. Да, звали его Базиль, но в семье потомков русских эмигрантов к нему, как правило, обращались на русский манер – Василий. Сам же молодой человек считал себя настоящим аргентинцем, да и по-русски – в семье у него было принято говорить на этом языке – говорил он слегка напрягаясь, порой подолгу ища в своем словарном запасе правильный перевод того или иного испанского слова. Для Василия страна Россия имела весьма абстрактное значение в его мировоззрении, находясь где-то в одном ряду с такими государствами, как Австралия, Индия или Китай. Жизнь его протекала, если не считать суровой учебной дисциплины в университете для нацеленного на получение диплома студента, вполне беззаботно. Его родители, имевшие хотя и не огромное, но вполне приличное фермерское скотоводческое хозяйство в Патагонии в двухстах километрах от Неукена в сторону Чили, с трудом, но все же обеспечивали его средствами, чтобы их сын мог снимать небольшую квартиру в городе. Они почему-то были уверены, что если Василий будет жить один, то шансов на получение диплома будет больше.

Беззаботная жизнь закончилась у Василия в самом начале нового академического учебного года в конце февраля. Тогда компания близких друзей студентов-однокурсников пригласила его поехать отметить это дело в Буэнос-Айрес. У одной из студенток в этой сборной команде, с которой Василий был плохо знаком и которая была подругой его хорошего приятеля, сестра училась на медицинском факультете Университета Буэнос-Айреса, и она взяла на себя ответственность найти на ночь места в университетском городке. Эта сестра студентки из их группы и была Глоу. Когда Василий впервые увидел ее после веселого автобусного путешествия из Неукена до Буэнос-Айреса, он даже не обратил на нее внимания: черты лица у сестер были схожие, только Глоу показалась немного симпатичнее – и все. Страшное случилось потом, когда вдоволь нагулявшись по мегаполису, компания студентов случайно забрела на милонгу. Они там выпили кофе, подкрепились слегка пиццей, чуть отдохнули, наблюдая за танцующими парами. Кончился очередной трек и, почти без паузы, началось вступление к «I’ve seen that face before». Знакомая мелодия почему-то показалась Василию необыкновенно завораживающей, а когда Грейс Джонс начала петь «Странно, но мне это лицо знакомо…», его взгляд встретился с взглядом Глоу. Она, сидя на стуле, сделала легкий кивок, и – ему уже было деваться некуда – Василий подошел к ней и протянул руку…. Он никогда не считал себя знатоком в танго, хотя все говорили, что у него есть врожденный собственный необыкновенный стиль, несколько отстраненный что ли, если взять за основу классическое аргентинское танго. В ту сказочную ночь они всех завсегдатаев милонга очаровали своим выступлением: когда закончилась музыка, то оказалось, что они танцевали в конце одни, а остальные завороженно наблюдали за ними, оставив большую часть зала для них. Бурный шквал оваций заставил Василия с Глоу даже немного стушеваться.

– Это твоя заслуга, – сказала девушка, – но никак не моя. Где ты так научился танцевать танго в Неукене? Может, ты родился в Буэнос-Айресе?

– Если бы я родился здесь, то и танцевал бы как все, – рассмеялся Василий и вдруг осекся, словно его ударило молнией: взгляд Глоу, ничего не значащий для остальных в этот момент, пронзил его сердце.

Василий собирался весело поболтать с Глоу, но не мог вымолвить даже слова, словно на него наложил кто-то заклятие немоты. Он хотел рассказать про странного друга деда – то ли уголовника, то ли политического беженца из Уругвая, – который, скрываясь несколько лет от властей, жил у его деда и который научил его азам капоэйры, а заодно и танго. У деда был небольшой виноградник в предгорье Анд, еще дальше на запад от хозяйства отца, и там же была начальная школа, организованная выходцами из России, и в которой он обучался вместе со своими сестрами. Этот приятель деда, не зная, куда деться от скуки, и предложил себя мальчику, в счет оплаты за предоставленное убежище, в качестве тренера по капоэйре, а в перерывах – преподавателя танго. Партнершей во время танцев охотно соглашалась стать старшая из двоюродных сестер (у Василия кроме него в семье была еще младшая сестра, а у брата отца – две дочери) – так сам Василий стал воспринимать танго как некое продолжение капоэйры: некое расслабление после тяжелого труда. Отчего и образовался его такой холодный стиль в танце, если смотреть со стороны, но в то же время он, своими неуловимыми движениями тела, умел давать почувствовать партнерше, какой элемент будет в следующее мгновение, что было бесценно в танго. Все это хотел рассказать Глоу Василий, но не знал, с чего и как начать.

Так он, в оставшееся время до отъезда, и ходил чуть на расстоянии от Глоу, боясь к ней приблизиться, но в то же время горя желанием взять ее за руки и пойти гулять в одиночестве с ней по ночным улицам Буэнос-Айреса. Все в компании обратили внимание на его изменившееся настроение, но Василий сослался на то, что у него сильно стала болеть голова.

Вернувшись в Неукен, Василий надеялся, что это временное влечение к незнакомой девушке пройдет, но оно только усилилось, перейдя в какое-то чувство одержимости. Он стал иногда пропускать занятия; на лекциях сидел и ничего не понимал, что говорят преподаватели; стал замкнутым. Самое смешное было то, что Василий почти ничего не знал про Глоу. У него не было даже ее телефона. Он довольно плохо был знаком с ее сестрой, поэтому просто так подойти и спросить у нее телефон Глоу было, по крайней мере, неудобно. Пытаясь найти ее страницу в социальных сетях, он ничего не обнаружил, что было немного странно. Василий сам не понимал: почему он так усиленно скрывает свои чувства от всех, включая самого себя, и при этом страдает на абсолютно пустом месте? Пытаясь анализировать в минуты трезвости от этой одержимости выдуманным идеалом, он никак не мог понять: страдает от любви или же от ее отсутствия?

В середине мая, вконец измучившись и хватаясь, словно утопающий за соломинку, Василий решил написать обычное письмо Глоу. Он знал адрес, где она живет, и был даже удивлен, почему такой простейший способ связаться с Глоу не мог прийти в голову раньше. Да, письмо с признанием в любви было совершенным чудачеством, но разве влюбленные могут думать рационально? Василий потом, уже послав свое сочинение, пытался вспомнить, что же он там написал на четырех листах мелким почерком, но в памяти всплывали только туманные обрывки очертаний попыток объяснить свое болезненное состояние. И когда через две недели к нему неожиданно подошла сестра Глоу, Василий весь сжался от стыда и страха за свой проступок с этим злосчастным письмом. «Через неделю Глоу собирается поехать навестить папу, – сказала она беззаботно, но вглядываясь вопросительно ему в глаза, – и она почему-то хочет встретиться с тобой. Ты сможешь встретить ее в аэропорту?» – «Да, конечно!» – «Ну тогда вот возьми, – сказала она и протянула сложенный вчетверо лист бумаги, – я здесь записала день, время и номер рейса: Глоу сказала, что иначе ты сможешь перепутать. Кстати, ты можешь мне объяснить, что все это значит, а?» – «Да ничего такого особенного», – отводя в сторону глаза, ответил Василий. Почему-то девушка пригрозила ему пальчиком и хитро улыбнулась: «Темнишь, Базиль».