— Дэм… Дэм… Дэм! — Он кончил с моим именем на устах, обильно излился мне на пальцы, и финальный вскрик блаженства стал тем спусковым механизмом, что заставил эякулировать меня.
Последняя тягучая капля спермы сорвалась с головки. Не отпуская Вельта, я завалился вместе с ним на другую, сухую половину кровати и, по-прежнему держа в кулаке его семя, вновь поцеловал Вельта с языком. Одна его нога была перекинута через мою, живот, как и перепачканный спермой член, прижимался к моему боку. Никогда еще обнаженное тело в объятиях не виделось мне настолько моим, не награждало душевным теплом и покоем…
Вот только свободные от угрызения совести минуты, увы, слишком быстро подошли к концу… Укрывая заснувшего Вельта и покидая постель, я уже ненавидел себя и проклинал за разврат и беспечность…
========== Глава 22 ==========
Вода кусала кожу, вгрызалась в нее сильными струями, орошала стенку ванной прозрачной картечью, бурно стекающей по зеленой плитке. Слив ванны не был блокирован пробкой: в таком состоянии я не смог бы как ни в чем не бывало лениво отмокать, даже стоял сейчас, принимая душ, с трудом. Хотелось бежать… Бежать как можно дальше от спальни, в которой преспокойно спит Вельт с моим предъэякулятом на внутренней стороне бедер… Умчаться прочь от соседнего дома, презрительно глядящего ледяными стеклами мне в черную-черную душу… Припустить во весь опор от района, заполненного воспоминаниями о светлом детстве Вельта, — сбежать к обрыву, где на Хеллоуин первой трещиной обзавелось мое самообладание, и к черту сброситься с него…
Мученическое выражение не сходило с лица. Я яростно скалился настенной плитке, борясь с ее холодом ладонями, пока вода струилась по волосам и окаменевшим мышцам. Постепенно я переставал ощущать ее, но не меркли пламенные прикосновения Вельта — и с каждым фантомом еще не завершившейся ночи, красочным, свежим, я ненавидел себя все сильнее. Его голос… Его взгляд… Его аромат и нежное тело… Член снова вставал, и мне не оставалось ничего, кроме мысленных проклятий в свою сторону да полностью обоснованных обвинений!..
Я предал доверие Вельта.
Я предал доверие Шерон и Пола.
Я изменил самому себе, растоптал морали учителя! Да черт побери, чисто человеческие представления о правильных поступках, к коим мой последний не относится! Меня на милю к детям подпускать нельзя: какое, мать твою, преподавание; какое воспитание Вельта?!.. Ничтожество, опорочившее заблудившегося в дремучей жизни мальчика… вот кто я…
Я надеялся, что после единственного для меня верного вывода чувства осядут, начнут кристаллизироваться где-то на дне, дабы навсегда остаться в виде осадка, но злость кипела лишь пуще!.. С усиленным эхом рыком я ударил стену кулаком! — плитка хрустнула, треснув. К сливному отверстию неслась порозовевшая вода…
***
Сегодня у меня не было уроков, но раз дома сердцу неспокойно, куда отправиться, если не в школу? Посему обработав рану на костяшках, прибрав в ванной и оставив для мирно сопящего в подушку Вельта завтрак, обед и целый список указаний на листочке бумаги, я заявился туда, где находиться мне было незначительно легче: школьные стены утрамбовывали в голову мысль о запретности моего нахождения здесь, как и преподавания в общем; чем дольше я сидел на подоконнике в пустынном коридоре, мягко обхватив перебинтованную правую кисть, тем тяжелее становился этот ментальный валун. Потому что я люблю быть учителем. По-настоящему люблю…
От стены к стене ненавязчивым рикошетом распространялись шаги, слишком неспешные, точно ученик, оставивший класс в разгар урока, не собирался возвращаться вовсе. Я не планировал завязывать разговор, пусть мне и полагалось — как учителю — осведомиться о причинах прогулки во время урока; думалось, что раз меня непреодолимо тянет к уединению, то и другому человеку нужно предоставить возможность хотя бы изредка побыть в тишине и спокойствии со своими мыслями. Однако этот самый «другой» распорядился свободой иначе: невысокий темный силуэт остановился поодаль, терпеливо ожидая, когда же я оглянусь (чего я так и не сделал), и через полминуты неловкого молчания приблизился, с фальшивой отстраненностью уселся на тот же подоконник напротив меня.
— Привет Вам, мистер Хармон…
— Здравствуй, Нэнси, — как можно менее кисло улыбнулся ей я. — Как твои дела?
Она поправила манжеты черной рубашки, невероятно жаркой при такой погоде, зато, надо думать, отлично скрывающей синяки на запястьях… Одного внимательного взгляда на ее посеревшее лицо мне было достаточно, чтоб позабыть обо всех проблемах, помимо одной — проблемы самой Нэнси.
— Как дела?.. — с совершенно иной заинтересованностью и глубокой интонацией повторил я, и Нэнси поморщилась проезжающим за окном машинам.
— Вскоре все опять будет нормально… Он… — замялась она, так толком и не определившись, готова ли со мной говорить откровенно. — Он обычно недолго наслаждается волей… В который раз присядет за пьяный дебош… и все опять будет нормально, — словно заученную назубок молитву вновь озвучила Нэнси. Ее губы силились выдавить улыбку, но вышла такая же полная боли гримаса, что и у меня двумя минутами ранее.
Я не знал наверняка, про кого она говорит: явно член семьи… маловероятно, что бойфренд-уголовник, хотя в наши дни чего только не бывает. Из личного дела Нэнси я помнил про наличие отца и старшего брата, последний с большой охотой рвался в армию и добился своего; вернулся ли с очередной «оборонительной» войны? И отчего так стремился стать военным: быть может, всего-навсего желал сбежать из дома?.. Это бы для меня расставило все на свои места…
— Тебе небезопасно быть дома…
— Еще бы, — хмыкнула Нэнси, — не когда у него настолько отстойное настроение!
— …Есть возможность временно пожить у друзей?
— Есть, — поморщилась она. — Только и вещи, и деньги дома. Лучше перекантуюсь в школе до закрытия, а там посмотрим…
— Я могу пойти с тобой, — предложил я, казалось бы, самую обыкновенную вещь, однако Нэнси взглянула на меня так, словно я вместо человеческой речи исторг гром из своего горла.
— Н-нет, — неуверенно мотнула она головой. — Я же… не сопля малолетняя, чтобы учитель за ручку меня домой провожал…
— Нэнси, — серьезно окликнул я ее, и наши взоры встретились в напряжении. — Я пойду с тобой. Ты спокойно соберешь вещи — все, что тебе будет нужно, после чего я отведу тебя куда скажешь.
Секунд десять она жевала губы и язык, поглядывала сквозь оконное стекло вниз, будто тот, кто должен был быть ее верной защитой, а в реальности внушает лишь страх, мог оказаться там, подслушивать наш разговор, чтобы жестоко наказать за любое неосторожное слово.
— А ему Вы что скажете?.. — подавленно уточнила она.
— Что пришел к нему: поздороваться, рассказать о твоих впечатляющих школьных успехах, раз уж на родительских собраниях он не появляется. Буду заговаривать ему зубы, пока ты не соберешься и не покинешь дом, после чего попрощаюсь и уйду. Ему не стоит знать, что я сопровожу тебя к твоим друзьям, иначе все поймет. У садистов нюх на такие вещи — слишком сильно боятся, что окружающие увидят их истинные лица.
— «Садист», да?.. — с мутноватой горькой улыбкой повторила Нэнс.
— А что, нет?
— Да. Садист.
Ее глаза возвращали привычный мне блеск. Силу и самоуважение ей даровало тепло моего понимания. Она больше не наедине со своей бедой. Ее слышат, ей сочувствуют, о ней заботятся, ей хотят помочь. Другой человек знает, с чем ей приходится бороться, подавляя себя каждый день…
В кабинет, где проходил урок литературы, я вошел вместе с Нэнси. Пока она закидывала школьные принадлежности и учебник в рюкзак, я вполголоса вешал лапшу на уши коллеге, ощущая затылком пристальные взгляды моего класса, в особенности обратившейся в слух Мелоди. Я соврал, что за Нэнси сейчас приедет отец и заберет ее из школы раньше по семейным обстоятельствам, благо вдаваться в подробности (придумать которые я еще не успел) не пришлось, ведь Нэнси собралась влет. На прощание я пожелал ученикам усердия и приятного окончания учебного дня, вышел с Нэнси в коридор, и торопливо мы зашагали по этажу к белой лестнице. По пути нам не встретился никто: коридоры были пусты, шаги отдавались эхом, как и позвякивание брелоков на рюкзаке Нэнси, перекинутом через плечо.
