Вставил ключ. Попытался повернуть, но он ни в какую. Сердце споткнулось, глухо вскрикнуло, упав на метр, — перепугался, что запер человека в квартире за сломавшейся дверью! Но та была открыта, а мои копошения в замке на фоне этого — весьма жалкими. Три глубоких вдоха раскрыли легкие до предела, как обычно я не дышу, разбавили вихри из пыли и углекислый газ, принесенный «прозапас» с улицы. «Перед смертью не надышишься»: хотелось наполнять легкие еще и еще, но, к счастью, в тройном вдохе-выдохе заключена какая-то необъяснимая прелесть, коя и позволила мне не залипнуть у двери. Подпитываясь ложной решительностью от Везунчика через пуповину-поводок, я вошел в свою квартиру и, приглядываясь как в кошмаре, выискивая взглядом притаившуюся опасность, отстегнул от ошейника превращенный морозом в льдинку карабин.

Мой медленный убийца, моя кара — и подарок судьбы в одном флаконе лежал на диване. Тело вдавливалось в грубый материал чехлов диванных подушек боком, на щеке точно останется узор пересекающихся толстых волокон. Одна рука свесилась над полом, и на ладони в тени пальцев, словно внутри наполовину раскрывшегося бутона, лежала маленькая красная флешка. Я подходил беззвучно, стараясь не задеть протянутую к чужому сновидению нить; звезды припорошенной пылью люстры скользили по глянцевой поверхности пластика, то превращались в линии света, то поблескивали огнями — призывали, хитро подмигивая. Мне много не надо! Подмигни разок — и сам засуну голову в капкан. Ноутбук Антона нигде поблизости виден не был: так, может, он не случайно заснул с этой флешкой в руке, а планировал мне ее передать?..

Конечно, различные «может быть» не являются достаточным основанием для того, чтобы брать чужое и совать нос не в свое дело, но в тот миг остановить меня разумность не была способна. Словно застрявший в шпионском кино, я, буквально не дыша, склонился над спящим гостем, аккуратно подцепил флешку с его ладони. Страшнее всего было не разбудить его и оказаться пойманным с поличным, а дотронуться до кожи… Даже не знаю, что оказалось бы худшим вариантом: если бы при соприкосновении она ощущалась «далекой», совершенно не родной, — либо же знакомой все эти однотонные годы, почти что собственной, как когда-то…

От воспоминаний сердце вскарабкалось аж в самое горло, застряло там и лишь участившимся пульсом раздвигало на мгновение снова и снова стенки теснеющего дыхательного колодца. Я попытался проглотить его обратно — не вышло. Так же карикатурно, на цыпочках, я начал уже уходить в спальню с добытой флешкой в кулаке, когда понял вдруг, что остался в уличной одежде. Давно такого не было: я настолько увлекся мыслями о другом человеке, что оторвался от реальности и сумел невзначай приглушить голос матери, подменивший мой настоящий внутренний с тех пор, как со мной поселилась Катя. Легко открывать пачку чипсов, только что принесенную из магазина, и этими же руками засовывать закуску в рот, надеясь на авось! Но когда на твоей ответственности оказывается другой человек — во многом глуповатый (потому что неопытный) ребенок, — начинаешь мыть руки чаще, чем стоило. И вдруг такой «новый» я — в куртке посреди квартиры… Нонсенс.

Однако, с тихим шуршанием вешая одежду на крючок в прихожей, я едва заметно улыбался. Порой приятно, что кто-то способен внести суету в твою размеренную жизнь… От человека зависит…

Без особых проблем я прокрался-таки в спальню, разве что на пороге споткнулся и чуть не клюнул носом дверь. Воздух в комнате напоминал невидимую водную толщу: давил, шумел в ушах. Возможно, скрывал тушу притаившейся акулы, коя выжидающе глядела на меня, накручивала жизненно необходимые ей круги вокруг взволнованной жертвы. Достав ноутбук из прикроватной тумбочки, я расселся с ним на постели, вставил флешку в USB-разъем раньше, чем загрузился «рабочий стол». Свободного места на флешке оставалось всего ничего; друг за другом в безумном количестве шли видеофайлы, названные сухо, видимо, самим компьютером, — по дате записи. И всего одна папка в самом-самом конце: «Без названия». Пусть она, белая ворона среди прочего содержимого флешки, манила, звала, призывно шептала прямо в душу, я нашел в себе силы нажать не на нее, а на самое первое видео.

Я рад был в открывшемся «оконце» проигрывателя увидеть моего Антона, однако счастье это было мимолетным, тотчас потухшая вспышка. Потому что не таким я хотел его застать… Сидящий в полутьме незнакомой мне комнаты (надо думать, в своей лондонской спальне), он уперся локтями в письменный стол, опустил к нему голову, зажатую обеими руками. Пальцы затерялись в волосах, тело едва заметно двигалось при вдохах. Он просидел так недолго — в той версии видео, которая дошла до меня: оно было явно обрезано; сколько же времени ему потребовалось на то, чтобы привести чувства в порядок, собраться с силами и начать говорить?..

С тяжелым вздохом, в коем я прочувствовал всю его ненависть к «слабому» себе, отчаяние, одиночество, боль из-за вынужденной оторванности от всего того, что он успел искренне! — всем своим естеством! — полюбить!.. он поднял посеревшее лицо, взглянул на монитор — наткнулся на собственное отражение, запаздывающее в движениях на секунду-другую, и в отвращении перевел взор на глазок встроенной камеры. Словно бы прямо на меня…

— Я ненавижу себя… — слабо дернул он плечами. — И тебя я ненавижу… Надеюсь, у Везунчика все хорошо… Хочется, чтобы с ним все было в порядке, чтобы не грустил и не скучал, но… в то же самое время что-то эгоистичное, жестокое внутри желает обратного… Чтобы он меня не забывал… чтобы думал обо мне каждый чертов день… чтобы прислушивался к двери в надежде, что вот-вот она откроется и я вернусь домой… чтобы видел меня во снах до конца своей долгой и счастливой жизни… как и ты…

Я смотрел на него, не моргая, губы не сомкнув. Повлажневшие глаза блестели в сонном дневном свете, на лице застыло в точности то же потерянное выражение, что и у него — у моего Антона… Он, отделенный от меня экраном и тремя годами, замер: короткий ролик оборвался.

С жадностью дорвавшегося до еды бродяги я открыл следующее видео. Антон выглядел чуть лучше, по крайней мере траур на его лице не был уже так заметен. Он был поникшим, но не раздавленным; одиноким, но не загнанным холодом в угол. Рассказывал о сне, который увидел в тот день. В нем мы снова катались вместе на велосипедах, как когда-то. Движения давались Антону с трудом, с каждым новым метром педали становились все тяжелее, но только его велосипед сопротивлялся «реальности», и потому я отрывался от него, даже не обращая на это внимание, уезжал все дальше и дальше — вперед, пока он тщетно боролся с окаменевшим велосипедом, впустую силился свистящий ветер перекричать… Он проснулся, когда во сне грянул гром и влил ливень, окончательно стерший мой силуэт впереди; сел в постели — а по оконному стеклу действительно текла вода, над домом напротив вспыхивали небесные трещины, с задержкой раскатисто отзывался гром, коему тоже никогда не суждено было догнать свою молнию… Антон закончил рассказ на том, что его эмоции, испытанные в сновидении, были столь же реальны, как и та треклятая гроза…

Следующее видео длилось более сорока минут, из которых Антон говорил только девять. Уставший, он обнимал подушку, шевелил губами, пока веки его тяжелели, — и в итоге заснул прямо на записи. Умиротворенный, расслабленный и такой красивый… Затаив дыхание, будто взаправду мог разбудить его любым звуком, я осторожно поднял ноутбук, лег вместе с ним — и так Антон оказался со мной в одной постели, разве что на моей половине. Неизменно страдающий дурак, я лежал и смотрел на него в полнейшей тишине. Дневной свет из моего окна проливался на ноутбук, тогда как в комнате Антона царила ночь, лампу заменял молочный монитор, — и все же, несмотря на незначительность экрана моего ноутбука в сравнении с целым миром за пределами квартиры, я видел только кровать Антона, отторгаемую всеми фибрами души лондонскую спальню — и его, темнотой окруженного, но сияющего внутренне, неподдельно мерцающего для меня…