Воспользовавшись салфеткой, коими «на всякий случай» были набиты карманы моих брюк, я поднялся по бетонным ступенькам, потянул на себя ржавую дверь, и на ладони от ручки остался грязный рыжий песок. Умеренный ветер подул в лицо и за замявшийся воротник. Я оказался на пяточке, выбившемся из площади школьного двора как хвостик у запятой. От весенних луж на корявом асфальте уже практически ничего не осталось, высокие кустарники и редкие деревья в середине двора хвастливо трясли свежей листвой, цветы на клумбах покачивали спящими головами. Моего недавнего «друга» нигде не было видно — как сквозь землю провалился от стыда, всегда сменяющего аморальную похоть. Забавно на переменах наблюдать, как посетившие хоть раз мой подвал ученики трех старших классов строят из себя голодных до женских сердец ловеласов: от столь концентрированного лицемерия мутит…
К закутку стремительно приближался шум скорых шагов — подошвы старых кроссовок усердно стирались об асфальт. Этот звук я узнаю где угодно… Первой же мыслью было занырнуть обратно в подвал, но бегун вылетел из-за угла, вмиг приметил меня и остановился. Похоже, остатки зимней прохлады были ему нипочем: в футболке и шортах посреди апрельского двора он выглядел так, будто перепрыгнул сюда из жаркого лета. Короткие черные волосы были взмылены, футболка пропиталась потом на груди, спине и в подмышках, редкие капли скатывались по широкой шее и исчезали под ключицами… Я перевел окаменевший взор на его ноги, но всего лишь попал в следующую зрительную ловушку: крепкие икры, темные волосы… Жаль, бедер не видно из-за свободных шорт до колен. Одноклассник смотрел на меня осуждающе из-под выразительных черных бровей. Карие глаза играли светом и обращали его даже не столько в раздражение, сколько в ненависть.
— Опять?.. — с омерзением выплюнул он, и я состроил насмешливую мину.
— А наш «комсомолец» все наматывает круги! Какое усердие!
— «Комсомолец» — не обидное прозвище, — ответил он, уперев руки в боки и повернувшись ко мне всем телом. — Чем чаще вы пытаетесь меня им задеть, тем больше я ощущаю вашу зависть — и это заряжает невообразимо огромной дозой энергии! А чем тебя наполняет прозвище «подвальная шлюха»?
Проглотив укол гордости, я фальшиво усмехнулся в сторону и хотел уже уйти, бросил на прощание:
— Пошел в задницу…
— Я тебя так не называю, — вдруг сказал он и подступил чуточку ближе. — Они… называют…
— И ты знаешь почему? — вызывающе перевел я на него взгляд.
— Догадываюсь… Слухи ходят…
— Так чего разнюхиваешь всегда тут неподалеку? Для отвода глаз? Вперед, прошу! — выкрикнул я и, отойдя вбок, махнул рукой на проржавевшую дверь. — Заглянуть ведь хочешь? Чтобы потом как ни в чем не бывало снова делать вид, что ты и умница, и спортсмен, и волонтер, и храбрец каких поискать! Павел Воронцов! Идеальный и непогрешимый!
Он сплел руки на груди, насупился, молча зашевелил челюстями, как бы пережевывая мой наезд. Ветер подул опять в мою сторону, принес с собой запах пота Паши, и в горле у меня пересохло, непреодолимо потянуло облизать губы — но нет, не когда он смотрит на меня, сердито, обиженно…
— Омерзительно, — отчеканил он. В груди стрельнула боль, которую я не выдал ничем. — Так вести себя — омерзительно…
— Значит, не заглянешь в моей подвальчик? Какая «жаль»! — саркастично отозвался я и прошел мимо него. Этот запах манит, заражает слабостью… Я едва могу ногами двигать, того гляди упаду… окажусь на земле рядом с его шитыми-перешитыми кроссовками, ухвачусь за мрамор, скрывающийся под его кипящей кожей, оближу бедро…
— А ты ведь мог… — начал было Паша, но сам себя осек и замолчал, глядя в сторону. Интригующий обрывок фразы…
— О чем ты? — обернулся я.
Воронцов разомкнул губы — и закрыл рот, попытался улыбнуться, но вновь передумал. Он сам с собой не мог справиться, договориться с собственным телом и собственным разумом — и такой человек мне читает нравоучения?..
— Когда я… сказал, что сказал, про тебя… Ты мог в лепешку меня раскатать — ты знаешь как, — поднял он на меня серьезные теплые глаза. — Но что сейчас, что вообще… ты никогда не затрагиваешь эту тему… не пытаешься задеть меня через бедность моей семьи. Используешь безобидное прозвище — угрожаешь деревянным мечом, хотя настоящий, смертоносно острый, в ножнах у тебя на поясе. Почему? — спросил он, не сводя с меня взора.
Я стоял, жевал внутреннюю выстилку рта. Как только отвечу, он перестанет на меня смотреть… Но тянуть время бесконечно было нельзя, тем более кровь успокаивалась в его теле, и на ветру пот замерзал: вон уже волосы на руках Паши встали дыбом от гурьбы мурашек.
— Потому что это низко, — просто пожал плечами я. — Потому что с этим ничего ни ты, ни твои родители поделать не можете… А вот за твой невыносимый характер травить тебя — в самый раз! — театрально оживился я, делая шажок за шажком в сторону двора — от мерзнущего по моей вине Воронцова. — Выскочка! Всегда и везде первый, во всем правильный!.. Скучный тип! Я постарел, только поговорив с тобой!..
Я уже не рассказывал ему приходящие на ум гадости, а кричал их через половину двора. Впору было отвернуться наконец, сделать вид, что ничего не было, не привлекать к себе внимание учителей, курящих у стенки, однако тело не слушалось, не хотело отцепляться от уменьшающегося силуэта. С такого расстояния мне плохо было видно, но, кажется, Паша подобрал с асфальта сбитый кирпичом навесной замок, после чего пересек двор по диагонали, ловко перепрыгнув через клумбы, точно олимпийский чемпион. Он чуть ли не поклонился учителям, здороваясь, протянул им замок, ткнул пальцем в далекую-далекую подвальную дверь. Вот крыса… Подхалим и подлый стукач…
На следующий день в подвал поставили новую дверь, прочную, неоткрываемую без ключа, раздобыть который школьнику было совершенно нереально. Я скучал по подвалу, но по тайному позорному времяпрепровождению тосковал куда больше, почему по окончании практически каждого учебного дня пропадал в крайней кабинке мужского туалета на верхнем этаже…
Полгода спустя…
Дверь в пустой класс открылась, я поднялся с корточек и посмотрел поверх парты, которую вот уже какую минуту тщательно тер новой тряпкой. Паша застыл в дверном проеме. Он глядел на меня пораженно и жалостливо. Еще бы я не вызывал сейчас жалость, побитый как собака…
— Вот поэтому я и говорил тебе перестать делать то, что ты делаешь… — сдержанно произнес он и закрыл плотно за собой дверь. — Чья это работа?..
— Того, кому я отказался отсасывать…
— Господи, Влад! — закатил глаза Паша. — Не говори, блин, мне такие… вещи, — закончил он, явно проглотив какое-то слово.
— Ты хотел сказать «омерзительные»? — с печальной улыбкой подсказал ему я.
Воронцов взял еще одну тряпку с полочки под школьной доской, опустил ее в принесенное мною ведро воды, чтобы очистить от мела.
— Хотел… — признался он, так и не разогнувшись. Плескалась вода, облизывая его пальцы… До чего же хотелось в тот момент быть на месте нее…
— Но не сказал. Почему? — повторил я врезавшуюся в память интонацию Паши.
Он выпрямился. С тряпки стекала вода и громко капала в ведро. Что он вообще здесь забыл? Уборка — мое наказание за драку, которую я якобы начал и в которой якобы активно участвовал!.. Ну погодите, заполучу деньги отца и всем вам устрою «хорошую» жизнь…
— Не сказал, потому что это низко, — твердо ответил Паша, глядя мне, изумленному, в глаза. — Потому что ты ведь ничего не можешь с этим поделать, верно?.. С тем, что… тебе нравится… такое…
Неожиданно для нас обоих я расхохотался: настолько мило и нелепо выглядел Воронцов, подбирая не отвратительные для себя и не способные задеть меня слова. Только-только я успокоился, как он вновь подлил масла в костер моего внезапного веселья:
— А почему ты отказался… ну… делать… всякое?.. Хватит смеяться! Как мне еще про такое сказать?!
Чтобы спрятать прилив разъедающего стыда, Паша взялся за ближайшую парту. Я донес до его сведения, что ее уже вымыл, и он еще более смущенно перешел к ряду возле окна.
