тоску, плоды деревьев, идол.

Забыв про мир, я в твой гляжу,

ловя слова, как чуда ноты,

что в книгу сердца положу,

какой придёт однажды мода.

Минуя сплетен, взоров рой,

цара?пясь, падая, взлетая,

заброшу край я прежний свой,

чтоб твой обжить шалашик рая.

Панковой Катюше

Дюймовочка

Огромным зверем буду петь,

учтя все ноты, такт и звуки.

Заботой ласково жалеть

я буду хладны твои руки,

что на морозе сзябли чуть;

и тонкий голос стал пониже.

Коль ветер вновь встревожит грудь,

я спрячу там, где будет тише:

возьму тебя под свой жилет,

в пальто укутав, меж карманов.

И пусть забора злой скелет

скрипит от вьюги меж тумана.

А летом солнца луч сломлю,

чтоб бархат кожи не царапал.

Быть может, я тебя люблю!?

Иль лишь храню от бед, опалы,

дождя, тревог и пыльных бурь?

Отцов инстинктам ль потакаю?

И несмотря на спесь, ажур,

ты беззащитная такая.

Кладись в меня, пусть жар меня

тебя согреет, хладь – остудит.

И знай, ладоней пятерня

всегда с тобою рядом будет!

Панковой Катюше

Нестыковка

А думы все твои не схожи

с моею мысленной волной.

И хоть тебя я чую кожей,

но ты чужда, порядок твой.

И странен сшив, разрыв и нити.

Наш паззл дик и крив, и мал.

В труде и страсти, сне и быте

какой-то вакуум, прогал.

Ни дюйм, ни минус дюйм, ни метр.

Решенья, формул нет. К резьбе

резьбы нет, хоть запас и щедр

лекал и метчиков в избе.

Итог один – замена правил,

методик, схем, условий дел.

Бездумно ж можно обезглавить

полсотни душ и сотни тел.

Пускай всё сызнова, с песчинок

придётся замок строить, крыть.

Иной же выход – из чаинок

из новых чай вмиг заварить.

Почёт

Стоит с осанкой тощею

мой бюст со строчкой дат.

Но, как огонь на площади,

не бдит покой солдат.

Среди истленья, горестей

из камня серый столб

застыл без пользы, почестей

в тьме парка, сне чащоб.

И тропы все в забвении.

Я пойман в сеть кустов.

Мертвы следы в явлении

среди щербин мостов.

Но вот я слышу шорохи,

и хруст топорный древ,

нежданны речи, всполохи,

и солнца чую грев.

Заложат глубь канавы той,

брады обрежут ряд.

Честь обретаю, славу, бой

в начале майских дат.

Невстречи

Всех дум моих кромешна хмарь,

и сыт карман чужой и пасти,

и пуст совсем душевный ларь,

и нет в руке козырной масти,

я глух на зов бедовых толп,

радар смех, радости не ловит,

и каждый камень, будто холм,

язык на каждый лоб злословит,

и сны в ночах светлее ламп,

и чьё-то счастье мне не в милость,

держу тоски я сотни дамб,

хорей и ямб уходят в кри?вость,

и в и?ных розах вижу кровь,

а время – камень в горле мира,

не лезет в ум ни старь, ни новь,

шутов творенья, ювелира,

не рад здоровью средь чумы,

ни солнцу, ноте, дому, кладу,

снежинкам, пиру средь корчмы.

Но всё иначе, коль ты рядом!

Панковой Катюше

Видения

По ста губам пройдясь рукой,

по ста – глазами, ста – губами,

прильнул к её душой, покой

найдя, и слился, как с богами.

И, лишь вкусив их цвет и сок,

впитал все мудрости народов,

увидел, как творит мазок

художник; как вершатся роды

зверей и почек на ветвях;

как мать целует лобик чада;

как жизнь и свет создал Аллах;

и как дымил первейший ладан;

как брали Трою конь, солдат

десятки тысяч жарких греков,

и рай, салюты сотен дат,

и как во дно впивались дреки.

Забуду всё: заплывы, взлёт.

Пусть губы те в вселенной – малость.

Коль их хозяйка не уйдёт,

я в их плену навек останусь.

Панковой Катюше

Обретение

Ныряя в мо?крость нор

и яд стаканов потных;

лаская бархат пор

и воды впадин ротных;

уча все карты лет

и вин, журналов позы,

и как стирать жилет,

и сколько длятся грозы.

Я жил, цедил и грамм,

с маршрутом троп игрался.

Отринул, бросил там,

как до любви добрался

твоей, рук, тишины,

что ищут все благого.

С сей тронной вышины

не чту хмели? былого.

С тобой спокойно так

и высь великих выше!

Рубашки реет стяг

твоей над нашей крышей,

где нет беды, тоски;

где ты теплее Бога;

картин твоих мазки;

где соки тел итогом…

Панковой Катюше

Птицы

Умерших помним наизусть,

к живым забывши все дороги.

Срубаем самый вечный куст

в настил корыта старой дроги.

Везя дышавших в царство-рай,

себя оставим в мире смерти.

Садятся птицы прям на край,

на все оглобельные жерди.

Обряд ли это, иль побег

туда, где зёрна все крупнее,

не ставит пугал человек,

где ягод сок ещё пьянее;

где солнце ярче, ружей нет,

и псы цепнее, шире листья,

что кроют гнёзда от всех бед,

и где все пташки голосистей.

Но нам туда пока что нет

пути. Там нету, может, света,

а птицы с голода меж бед

клюют глаза пришедшим летом.

И оттого нам нет вестей

оттуда, писем иль сгорают

меж сфер, и прахом их костей

снежинки кружатся и тают.

И чтобы птицы так не жглись

и пухом чернь ту не впитали,

сгоняем прочь, храня их жизнь,

И жжём костры для тех, кто пали…

Вечный огонь

Цветком из камня он растёт,

меж пор брусчатки пробиваясь,

и словно памятный костёр,

второй уж век горит, взвиваясь.

Внимает гимну в сим кругу,

хранит тепло ушедших в небо.

А уголь – боль и зло к врагу,

дрова горящих изб и хлеба.

И пусть смиренно он горит,

не покидает смирных недр

вулканом мести, что горчит,

и что на пламя лих и щедр.