И тьмы крепка плотина,

и дум горче?е сок.

Спасение от сплина -

петля, стрельба в висок.

И дым кислей, сине?е

средь очереди дней.

Чем боль в груди сильнее,

то тем она родней.

И память тем грузнее,

ведёт главу ко дну.

Тоска всё зеленее,

и клонит взор ко сну.

Отдельность

Тут каждый отдельный до горя.

Лишь тени, касаясь теней,

сливаются в тёмное море

повыросших в камни детей.

Шагают, молчат, как записки,

когда все их кожны тела

иль мраморны их обелиски,

где нету уж больше тепла.

Пустынным кустом или лесом

ветвятся, чуть трогая ветвь

соседнего древа. Но весом

не чуют взаимный ответ.

Иных сторонятся от страха

заразных паршою, сухих.

Лишь после пожжения, краха

они докоснутся других,

впитаются в корни и стволья,

и ветви, листву и плоды,

лишив одиноческой боли,

заселят совместьем сады.

Лесной домик

Вдали от великих высоток

мой домик, как келья, стоит.

Ручей дум меж норок и сопок

путь торит, не точит гранит.

Так тихо. И крыша с навесом

бревенчатый запах хранит.

И шторятся окна завесой.

И чайная кружка дымит.

И яблоки спеют так пряно.

И луч по груди бороздит.

То жёлто, то бело, румяно

в глаза мои солнце глядит.

А ночью вдвоём со свечою

мы слушаем шорохи трав,

гадаем по шелесту, вою

деревья и зверя, и явь.

Жилище без троп и тропинок,

эдемов желанный шалаш,

гнездо из родимых пушинок.

И я его вверенный страж.

Назначен сюда за скитанья

гонявшей до пота судьбой.

Наградой за боли, исканья

мне стал этот дом и покой…

Смоленское море

В тумане чёрного дымле?нья

тела, как волны, в пене гильз.

И жемчуг глаз глядит в томленьи

на чаек, что стремятся вниз.

И ветер тину влас колышет,

зубов младые семена,

и щепки рук, и пики в жиже.

Не видно в море этом дна.

Великий штиль. И свет не ярок.

Гребёт лишь кто-то в никуда,

чей лоб кровав и юн, и жарок,

по красной глади уходя.

Травы и танков, мачт обломки,

огонь в домах сторожевых

в одном пейзаже для потомков

застыли в память, для живых.

Маяк столиц лучится красно,

как красноокий чёрт глядит

на это действо любострастно,

и в тучах флагами кровит.

Финляндия, 1940 г.

Под тальком снега ноют раны

разбито-согнутой земли.

И солнце выглянуло рано,

нырнув из белой той мели.

Бока сугробам согревая,

им спины гладя или грудь,

искало что-то, обливая

лучами гладь, и торя путь.

Молчало всё, и даже ветви.

И ветер пух не ворошил

в оврагах. Ожидая летних

дождей с согревшихся вершин.

И лишь ладони елей хмурых

сметали щёткою те лбы

уснувших, каменных и юных,

кого сковали смирно льды.

Кто приютился под мехами

с зимы до тающей весны

убито, сонно ль затухая,

придя от Волги иль Десны.

Тех, что приня?ли жар чужбины,

глотая камни мёртвым ртом,

иль оседлавши воздух мины,

летели в небо, павши льдом.

Тёмный лес

В сыром просторе гущи,

что смоли злой черней

и тучи грязной пуще,

бреду в ночи ничьей.

Рыча и злом пылая,

и дум струня тесьму,

боль выкричать желаю

в просторие и тьму.

Темь угольна от криков,

плевков из душ и ртов.

И нет просвета, блика

средь смуглых холодов.

И щётки трав мозолят.

А сети веток ждут,

и странников неволят,

на части мелко рвут.

Стволы – колонны с пухом,

что примут и мой крик, -

лишённы дум и слуха.

От ягод лес отвык.

И всё вокруг смиренно,

и птиц оглохших нет.

Всё вымещу рефренно,

и снова будет свет!

Обнятый

Обнята ладонью ладонь

в присутствии кофе и мяты.

И сумрак светлее на тон,

когда ты, январская, рядом,

смолкает мой изверг цепной,

и ширит улыбка просторы.

Мне легче быть с этой страной,

и гибнут все войны и споры,

когда ты тихонько со мной;

крылатей спине, моим стро?кам,

светлее и в роще смурно?й,

вне грусти я, злобы, порока.

Твой волос касается плеч

и щёк моих так интересно,

как райские травы. А речь

колышется снежною песней.

Присутствуй и веруй в меня,

счищая всю сажу и тучи,

остылость на радость меняй, -

мир нового Бога получит.

Панковой Катюше

Отец

Уж чистый стол, по рангу вещи,

ни стука двери иль шагов,

вода напрасная не хлещет,

и нет в углах чужих богов.

Желанный мир, покой и диво:

на скатерть крохи не кладут,

лежат все линии не криво,

на месте каждый атрибут.

Никто не спорит, зря не ходит,

впуская в хату мошкару;

и не сбегает от работы,

что всех важней была в миру.

Глянь, не мешает шагу мусор,

и не прилипла к плитам гарь.

Но замок пуст, и нет обузы.

И ты над этим ныне царь!

Шаманка

Наряды радужнее радуг.

Ты, будто тождество небес

в живом играющем обряде,

каким костёр дивится, лес.

Витою лентою танцуешь,

и птичьим хором и травой

ты правишь, бурею ли дуешь,

творя добро и зло собой.

Вершишь и правдою, и лихом

дела и таинства, дрожа.

Меняешь песни, маски лика,

молясь за свет и урожай.

Кидаешь в небо искры, вспышки,

что плавят ночью облака.

Боятся боги. Племя дышит

над зельем с трав и молока.

И даже мир, любую душу

готова в жертву ты отдать,

чтоб дождь упал на эту сушу;

чтоб в нас царила благодать.

Углями чертишь знаки, мелом,

зовя все силища к себе…

И равен Бог златой, умелый

по силе, святости тебе!

Детки

По ста рецептам и лекалам

варили зелье в чашах рук,

чертей улыбкой развлекали,

перебирая чётки мук.