живых живей, прекрасней,

крылатей горных птиц,

алмазов всех алмазней,

певучей струн, певиц;

и сыт одним лишь вдохом,

щедрей на рифму, фунт,

цветнее взором, слогом,

светлей лучей, секунд

быстрее, всех умелей,

хоть мне и не впервой,

я выше, вечней елей,

когда любим тобой!

Воюющий

Хватая меч за гладь реза?ла,

сминая в кровь ладонь свою,

я помню, что ты мне сказала:

"Живи и вдох храни в бою…

Но стрел не бойся и потопа,

не лезь за дурственным перстом,

держи в объятьях сырь окопа,

храни себя любым крестом.

Бегут? Беги! Ты важен белым,

чем гордо-чёрным под золой.

И пусть трофей берёшь не первым,

зато живой, с душой земной,

а не звериной, средь обочин

и луж багровых и кривых.

И пусть твои святые очи

хранят добро и ум живых.

Ступай, и мы тебя дождёмся!"…

"Вернусь, сниму войны оскал,

с тобою встретимся, сомкнёмся"…

– представил это, и упал…

Сероокая

В глазах серее неба

каёмка – чёрный круг.

Я в них ещё эфебом

влюбился без натуг.

Мила зениц хозяйка,

чей лепет – юный мёд;

чьи думы, будто стайки,

кружат свой хоровод.

Очей туманный мрамор

среди мозаик глаз,

а смоль вокруг, как рама

картины, что анфас.

Ручны ко взору люди,

луны улыбчив сгиб.

Глубокий взгляд до чуда.

И я попал в ту зыбь.

Не выбраться из вязи

песочной. Зыбкий плен.

Тону в агатной массе,

и не иной взамен.

Панковой Катюше

Воскресение провинции

Осколки вечернего боя,

клоками обрывки погонь,

и щедрые ливня удои

уняли древесный огонь.

Кровавы следы тротуаров

за угол, скамейки ведут.

Вчерашни цари будуаров,

колышась, несвязно идут.

И скользко пылятся огрызки.

Разлито картинно питьё.

Нет света и счастия впрыска

в заглохшее сердце моё.

О! Латекс наполнен до трети -

остатки, наверно, души.

И сплюнуты кем-то гаметы.

Разбросаны чашки, гроши.

Повырваны рёбра забора,

слетела с деревьев парша -

то подвиги кули, эфоров,

кем ночью делилась межа.

Пейзаж этот взор не ласкает.

Уныло-застывшая чушь.

Лишь утренне солнце сверкает

в коричневом зеркале луж.

Смирение

Я свыкся с новым ритмом петь,

обвыкся в новом счастья доме,

порядок новый принял. Сеть

указов новых ловит. Кроме

всего, что принял, есть ещё.

И день за днями множит требы.

Стал мой приказчик палачом.

Прозрели все, что были слепы.

И стали видеть лучше нас,

богов; за нас писать статуты.

Ведь стоит рот закрыть лишь раз, -

примеришь завтра плеть и путы.

И я смирился с сотней строк,

что, будто боги, нам вещали,

признать заставив гнёт и рок,

их власть, что "небо завещало".

И все мы будем верить в свет,

что нам даёт не луч, а лампа.

Поверим мы в любой ответ,

лишь не срывало б казней дамбу.

И смуть времён настанет вмиг.

И мы во тьме глаза закроем.

Молясь за мир, луга, за них,

себя забудем, дух зароем…

И всё сольётся в общий фон:

и явь, и сон, и речь, мычанья.

И лишь бунтарский мегафон

всех нас пробудит от молчанья.

Ноябрь столичья

Тих стан фонарных постовых.

Лучи из глаз кладутся в камни,

влипают в кожу мостовых

и на щиты картин рекламных.

И осень вновь стареет здесь,

ложась на лавку так бездомно,

иных не зная будто мест,

вздыхая бедно, хрипло, томно.

Асфальт испариной сочит,

каблук хрустит песком замёрзшим.

Тепло храня, и пёс молчит,

о колкий снег все лапы стёрший.

И я весь в этом ноябре,

шарфом укутал гриву, шею.

И, жаль, бреду я не к тебе.

От одиночеств слёз ржавею.

И белой сети всех ветвей

себя последний раз дарю я.

И в пудре инея, злых дней

замёрзшей бабочкой парю я.

Не таю, мёрзну меж столиц,

и стариком слоняюсь юным.

И сбросив крылья, кану ниц,

дожив до зимних льдов с июня.

Скоморох

Развлёк себя и пять глухих

плевком своей весёлой песни,

поймав ладоней их сухих

удары, как пустой кудесник.

Из нот я плёл сюжет сырой

наброском связок дел и пенья,

и вился голос мой игрой

на этой площади, ступенях.

Стихо?вно сердце пело в такт,

и лица толп опять смеялись.

Иной же люд всё ждал антракт,

горстями шли, гуртом сменяясь.

И гурт всё шёл и рос, уйдя.

Я ж пел идей и од фрагменты,

то жгя их души, то студя

под тишь и ритм аплодисментов.

Я пел про пса, летящий лист,

стыдил попов, жадоб, подкупных.

И разный Бог-аккомпанист

играл на домре, горне, бубне.

Я весь резвился, плакал, пел.

Он был совсем невиден свету.

Я лишь лицо, вещатель дел,

а он – душа, мотив дуэта.

Реакционный оркестр

Вновь ветер рты ласкает сухо,

ныряя внутрь, к животу.

Улыбки ширятся от уха

до уха. Верят в правоту

свою они, отринув знамя

и раболепье, кротость дум.

Кровавой лентой вьётся пламя

по горлу, крася весь костюм.

Весь этот хор волынок, дудок,

мехов распахнутых грудей

ужасно режет слух, рассудок

всех скрипачей и зал, суде?й.

Ножей поток гуляет змейкой

от горла к горлу, и назад,

как хор орга?нов по линейке,

поёт, устроив хит-парад.

Одни лежат, уснув под ритмы

сверкавших смертью злых смычков.

Другие – шепчут алгоритмы

под дым раскуренных бычков.

Статьи, приказы и программки.

Вновь дирижёр заводит взмах!

Удары гонгов, пули, лямки.

Я выстрел каждый вижу в снах.

Концерт и встречи не последни.

И завтра новый гость, гастроль.

Ах, сколько ж было их намедни!

Как вспомнишь – жжёт с курка мозоль…

Собачья радость

Ах, бель аллеи зимней!

Плаката шарф обвил