Вот она чёрная щель, в которую надо закинуть гранату. Тяжело попасть. Костик размахнулся, кинул. И в это время тело содрогнулось от боли и его опрокинуло на спину…
Глава 5
Он проснулся в холодном поту, зубы выбивали дробь, тело лихорадило. Веки с трудом приподнялись. Вокруг темно и непонятно где он, что с ним? Тишина.
«И где я? – Костик замер, прислушиваясь к внешним звукам. – Грудь болит, сдавленна чем-то. Тихо. И вроде как перекликаются птицы? Или кажется? Вроде перекликаются. Запах йода и больницы. Хоть какая-то ясность. Я здесь один или ещё кто есть?».
Он попытался повернуть голову, но не смог. Попытался поднять руки, и тоже не смог. Шевеление привяло к новым болям в груди. Создавалось впечатление, что его тело плотно закутано или перевязано. Находится будто в коконе. Вызывали опасения руки и ноги, которые не чувствовались вообще. Но паники не было.
Хотелось более полного понимания ситуации.
Захотелось крикнуть, только язык, сухой, шершавый, распухший вообще не желал слушаться, а пересохшая глотка требовала влаги. В висках заломило, и если бы был голос, то Костик сейчас бы завыл. Но голоса не было и помощи на данный момент не было. Ужасно сильно захотелось пить. Скрипнули от бессилия зубы.
Костик напрягся и сделал отчаянную попытку поднять голову с подушки, но сознание резко отключилось, и голова упала назад…
…Сквозь непонятные наборы снов до сознания донеслось:
– В себя так и не приходил? – спросил густой мужской голос.
– Не приходил, – вздохнул женский голос.
– Будем надеяться, что молодой организм сильный и парень сможет всё-таки выкарабкаться.
– Молоденький совсем, как мой Ваня, – тяжело вздохнула женщина.
– Молоденький, но настоящий герой. Имя узнали?
– Был лейтенант, сообщил. Штрафная рота. Константин Александров. 1924 года рождения. Новосибирск.
– Сибиряк, значит. Должен выдюжить. Сибиряки не из таких передряг выходили.
– Это точно, доктор, – раздался другой мужской голос где-то рядом. – Нам, сибирякам, ничто нипочём. Через всё пройдём.
– Смирнов, как самочувствие? – и голос доктора стал глуше, а вскоре и вообще исчез…
…Вернулся в сознание. На губах лежало что-то влажное. Неповоротливый язык с трудом расклеил слипшиеся губы и уткнулся кончиком в тряпку. Хотелось пить. Костик сейчас был готов зажевать эту тряпку, чтобы выжать спасительную влагу, но язык только касался матерчатой поверхности и не получал необходимое.
Глаза не открывались, веки стали неожиданно тяжёлыми. Крикнуть не мог. Где-то внутри зародилось чувство паники от полного бессилия.
И, вдруг, тряпка исчезла, а на её место легла другая, прохладная и не сильно отжатая. Язык сразу подобрел, как только капля упала на него, даже стал как вроде мягче…
…Очнулся от боли в груди и в лобной части головы. Опять хотелось пить. Веки не поднимались. Чтобы как-то перетерпеть боль, Костик с силой сжал зубами нижнюю губу и ощутил влагу. Он понимал, что эта влага есть кровь из прокушенной губы, но вкуса крови не ощущал. Когда боль ушла, он немного расслабился, и вздрогнул, когда на его лоб легла маленькая тёплая ладошка.
– Ну что, миленький, больно? Потерпи немного. Укол сделала. Сейчас лучше станет. Потерпи. Как ты похож на моего Ванечку! – женщина убрала ладонь, всхлипнула, и ушла.
Сердце после этих слов напомнило о себе и защемило.
«Мамочка, как ты там? Плачешь, наверное, каждый день. А я лежу тут, как фараон в пирамиде и не могу тебе даже письмо написать, не то, что позвонить. Где ты и где я… Отец. Главное, чтобы его сердце выдержало. Все меня ищут там, а я здесь»
Хотелось заплакать от бессилия, а слёз не было. Головная боль появилась опять и нарастала. Сознание ускользало…
…Веки окрылись, в палате царил полумрак. Рядом вполголоса разговаривали. Костик прислушался.
– Хорош заливать, Смирнов! Прям так и зашёл? – удивлялся звонкий юношеский голос.
– Так и зашёл. Разведке везде можно заходить. А нам как раз нужен был офицер. А тут их штук пять сразу. Бери любого. Стоят передо мной навытяжку, глазками бегают. Дружок мой позади на выходе с автоматом. Я приказываю им сдать оружие и спрашиваю, кто хочет жить? Молчат. Я опять спрашиваю. Опять молчат. Тогда достал гранату, выдернул чеку, и опять спрашиваю. Побледнели немчики, за сердце хватаются. Один сразу замертво свалился. Остальные все жить захотели. Вот и привели мы к себе трёх офицеров вместо одного. Медали дали, как без этого. Ведь аж трёх офицеров в плен взяли!
– Ты же говорил четырёх! – встрял другой голос.
– Один погиб, когда линию фронта переходили, его свои минами и накрыли. Вот так-то.
– А что тогда в газете про это не писали?
– Так тут ведь вон какая история. Дружок мой на следующий день погиб вместе со всей группой при авианалёте, а меня вон как покромсало. Чего тут писать…
Голоса затихли. Костик не ощущал головной боли. Немного побаливала грудь, перетянутая бинтами.
– Очнулся, родненький, – всплеснула руками женщина лет сорока. – Как себя чувствуешь? Болит где? Водички дать?
При слове вода Костика передёрнуло, он попытался сказать дать и не смог. И кивнуть не смог. Жажда напомнила о себе сразу.
– Ты моргни, – сказала она, приподымая голову Костика над подушкой. – Я пойму.
Живительная тёплая влага протекла по языку, нёбу, пищеводу. Какой же сладкой была эта простая вода. Зубы стучали о край алюминиевой кружки. И такой родной казалась медсестра с ранними морщинами на лице. Вокруг всё затихло как по волшебству. И сейчас была только она и Костик пьющий воду.
– Я тебя ещё бульончиком накормлю чуть попозже, а то вон как исхудал, кожа да кости. Тебе сейчас сил надо набираться. Очнулся, значит, пошёл на поправку. А сейчас отдыхай, сынок, отдыхай. Сон – лучшее лекарство.
Костик с благодарностью посмотрел на неё. Она чем-то напоминала маму. Сердце опять защемило. И всколыхнулась память. Полетели картинки детства. Родители, друзья, школа…
Кто-то влажной губкой протирал ему лицо. Костик и проснулся от этого. Перед ним стояла знакомая медсестра и улыбалась. Даже морщинки на лице разгладились.
– Костя, Константин, – красивое имя, проговорила она. – Можно я тебя буду звать Костик?
Костика словно током ударило. Его имя прозвучало так, словно к нему обратилась мама.
– Если не хочешь, то не буду так называть, – поспешила сказать медсестра. – Могу называть Костиком? Закрой и открой глаза.
Костик сделал как она просила.
– Вот и хорошо. А меня зовут Елизавета Фёдоровна. Покушаем бульончик? Я вот тебе принесла. Надо, Костик, кушать. Надо. Скорее на ноги встанешь. Когда уже эта война проклятущая закончится?
Она усталым движением руки убрала под косынку выбившийся локон и глубоко вздохнула. В глазах блеснула слеза.
– Давай покушаем. Открывай ротик. Вот и молодец!
Костик смотрел на Елизавету Фёдоровну, и она ему казалась сейчас самым близким человеком.
Бульончик немного насытил Костика, по телу разлилась усталость и немного притупила боль в груди.
– Поспи, сынок. Поспи, – послышались слова Елизаветы Фёдоровны, только глаза Костика уже и сами собой закрывались…
Пробуждение принесло боль и тоску. За то короткое время, что Костик провёл в теле восемнадцатилетнего парня, юношеский задор постепенно сменился рассудительностью. Что повлияло? Скорее всё вместе. И военные события, и перенос в прошлое, и неожиданное взросление на три года, и иной быт, чем во времена Костика. Его удивляло то, что люди всё делали сами своими руками и никаких гасторбайтеров. Дом своими руками, мебель своими руками. Пусть не изысканная, не модная по понятиям Костика, но крепкая, из дерева, а не из прессованных опилок.
– Проснулся, малец? – перед глазами выросло небритое лицо человека в однотонной пижаме. – А я смотрю, глаза открыты. Может надо чего? Воды? Глазами моргай, если надо. Мне не тяжело, напою. Руки на месте, что не сказать о ноге. Ступню оторвало напрочь. Срезало осколком. Оттанцевался. Я ведь танцевать любил. И даже выступал на сцене. А теперь вон оно как. Ты не куришь?
