Мила, утончённа, как фея и нимфа,

что волю не рубит, дарует сто сил.

Причалил к её островочку и рифам,

и без сожаленья корабль спалил.

Я ею проникся, проник в её сути,

и стал поживать в вознесённых мечтах,

в безвестном краю, среди ласки и чуда,

куда я без компаса прибыл в лучах.

На этой планетке раздольно, не тесно,

вокруг только море и синяя высь.

С ней нежно и чайно, тепло, легковесно.

С ней разум спокоен, подразум так чист.

Но средь океана случаются бури…

И всплыло пять досок от шхуны моей.

И выдуло с острова ветреной хмурью.

Вот снова блуждаю, ищу среди дней…

Просвириной Маше

Скончание века

Жизнь стала как скачки мартышек на пони.

Порой на шарах скачут куры, ежи.

Под многими лишь деревянные кони.

Лежачий встаёт, а стоящий лежит.

Пингвины задумали взлёты, паренье,

понурили клювы и крылья орлы,

глядящие в небо желают затменья,

в лихих рысаков превратились ослы,

оволчились шавки, взъерошились кошки

и выплыли рыбы наружу, на свет,

и птицами стали цыплята и мошки,

веселием стали наличия бед,

сражения стали похожи на игры,

а шутки, забавы – на бой детворы;

нырнули в болота и омуты тигры,

покинули норы все черви, кроты,

народы забыли про ход эволюций,

давая планете обратный отчёт.

Земля стала жиже, деревья же гнутся,

а воды отправились вверх и вперёд.

Исчезли законы, мораль и приметы.

А воздух колышется, мокнет в руках.

Слова заменились на вопли меж бреда,

животная речь обрелась на клыках.

Копыта стучат бесновато в корыта.

Все волки решили, что могут тут петь.

Полнейший абсурд и анархия быта.

Вокруг перемены. А скоро – их смерть…

Дождливая хвоя

Тучи роняют прозрачную хвою,

и, ударяясь от тверди, следы,

с мелкой, дождливой, ночною игрою,

всё превращают в потоки воды.

Дождь обретает мотив серебристый

лишь при паденьи, касании струй.

Капельки мчатся в безлунности мглистой

быстрым пунктиром оторванных струн.

В хаосе капель, холодной погоде

скучно сидится в верандной тюрьме.

Только привычная волчья порода

сбрендить не даст в продрогающей тьме.

Многие окна устало померкли.

Темь по округе давно разлилась,

солнечных слуг сновиденьем повергла,

вдруг обозначила мокрую власть.

Тюль отшатнулся от потных окошек.

Кружка кофейная дышит дымком.

Перед очами мелькания мошек.

В горле тоскующий, душащий ком.

Ткань занавесок пыльна и волниста.

Шорох по крыше не хочет смолкать.

Хочется бросить, забыть это быстро,

к Вам прилететь и любовно обнять…

Просвириной Маше

Любовный зов

Она, будто пашня пришедшей весной,

что радует запахом вдох землепашца,

живущего верой и сельской мечтой,

способного диву села удивляться.

Она – расчудесная благость в миру.

В ней нет сумасбродства и злобных участий.

Я с ней, как на мудром, спокойном пиру.

С рассвета до звёзд она дарит мне счастье.

Она – теплота, что лучится на всё.

Душа её – сотня павлиньих узоров.

Она обвивает добротной лозой.

С ней нет неуюта, обид и раздоров.

Она – чистота, как китайская инь,

средь мира, что сорен, завистлив и чёрен.

Манит мою ян её свежесть и синь,

и волосы цвета подсолнечных зёрен.

Просвириной Маше

Девушка-одуванчик

Девушка, как одуванчик средь роз,

взращенных в гуще теплиц и синтетик.

Девушка в блузке с цветками стрекоз,

что разноцветно впечатались в сети.

Девушка, словно медовый сосуд,

как незабвенная данность и верность.