В просторный вечер смачно харкнул

стручками горьких, взрослых губ.

Промеж зубов дымя сигаркой,

бреду на танцы в сельский клуб…

Блуждающий костёр

В пылающих помыслах ум обитает,

огнимою силой вращая угли.

Но ветры всё гасят, зло, сыро встречая,

и я остаюсь средь знакомой золы…

Вокруг только бури, метели и шквалы,

что лишь отторгают ударом цепей.

Нет мятного бриза, что веет так вяло,

что тихо, влюблённо допустит к себе.

Вот снова укрывшись за новою стенкой,

смотря по низам, по верхам диких гор,

беру передышку, pit stop, переменку

в желании пепел иссыпать из пор.

Избавившись, топливо вновь набираю,

дровишки и ветки, поленья рубя

в надежде, что в новом пути повидаю

достойницу, что уже примет любя…

Скромник

Мне хватит гуаши на сотни картин,

грузил, поплавков и верёвок для сети,

снарядов и ядер для битв и мортир,

и нервов на самых отвратных соседей.

Мне будет довольно избы и лугов,

и божьих законов, души нетопимой,

ручьёв и животных, плодов и лесов,

и женщины любящей, самой любимой.

Мне хватит на строки лазурных чернил,

вина и батона для сытой отваги.

Всем хватит земель для житья и могил,

деревьев – на много гробов и бумаги.

Я сыт буду счастьем и малым куском -

привык обходиться обычным и малым.

Мне будет достаточно пули в висок

и хватит любви, чтоб начать всё сначала…

Татьяне Ромашкиной

Обломовский быт

Оброс я кофейною глиной внутри,

снаружи – щетиной и рваным халатом.

Легонько усыпали рожу угри.

Живу я в каморке под ленью, разладом.

Зачах на столе плесневелый пирог.

Чернила усохли до норм пластилина,

к какому пристыло индиго-перо,

какое когда-то любовь подарила.

Колючею кляксою тряпка лежит.

Засалена пыльно-постельная куча.

Воняет ведро, что помои хранит.

Я – липкий бездельник и лежень, и туча.

Упавшие крохи, как капельки слёз.

Разливы от чая влипают в подошвы.

За окнами много движений и поз.

От личного вида воистину тошно.

Худею, тончает и кактус в тиши.

Печати от кружки на тумбах, клеёнке.

И только лишь Бог убеждает: "Дыши!"

В пыли все блокноты, ковры и иконки.

За шторой коричневой, в серых листках,

за коей лучи так осенне играют,

сижу на кроватных, измятых мостках,

гнию, будто пень, без тебя увядаю…

Просвириной Маше

Пополнившие ряды святых

Сегодня свалка туш, раскрошенных сраженьем,

помятых касок, спин в недышащем строю…

Настигли нас вчера кровавым униженьем

погибель, жар и страх в участливом бою.

Сплетенья грязных тел и разных камуфляжей,

ужасный перемес, безжизненность в юнцах.

И вороны клюют, кружатся с жаждой кражи.

И по стволы штыки в израненных бойцах.

Затихли стрельбы, гром, кричащие солдаты,

осела копоть шин, сапог, ремней, ветвей,

застыли все глаза в одной единой дате,

со сценами гранат, ударов, пуль, смертей…

Случился полный крах, ведь пали все герои.

Никто не сдал и пядь, входя в число святых!

Закончен был наш полк средь мух, большого роя,

как был дострелян я, последний из живых…

Чужой весне

Вокруг апрель, но снег в аллее.

Старухи в выцветших пальто.

Подошвы новых бот белеют.

Сижу в прострации пустой.

Болею грустью без предлога,

растерян меж событий, толп.

Карниз нагнулся над порогом.

И как раскрытый циркуль, столб.

Ручьи же торят путь до ямки,

чтоб лужей, малой речкой стать.

Земля, как глина, стала мягкой.

В окно, меж рам взирает мать.

Светлеют акты всей природы,

цветнеют формы лиц, одежд.

Дружнее стала жизнь народов.

И воздух чистый очень свеж.