Безмолвие. Штиль. Растворенье в бездельи.

Слиянье с беззвучьем, сухой тишиной.

Проход в непролазные думы, как в дебри.

Вплывание в памятный берег волной.

Кроватный настил в темноте приглушённой

качается, будто бамбуковый плот.

Я, выпитым кофе, тоской опоённый,

гляжу в полузвёздный, большой небосвод.

Какие-то запахи лезут и манят,

а я колыхаюсь без вёсел во тьме.

Раздумья ласкают, тревожат иль ранят.

А кто-то лежит тоже схоже на дне…

По коже блуждают поветрия, ветры,

мои волоски поддевая в ночи.

Огромная темь посреди километров

лежит антрацитно средь гор и пучин.

Луна, попривыкнув к огням и пространству,

меня отыскала средь лодок, плотов,

и смотрит упорно с таким постоянством,

что стыдно лежать нагишом меж щитов.

Но вновь безразличье, покой посещают

и шорят от взглядов туземцев и звёзд.

Пусть духи, природа и тёмность прощают,

как сына Адама в свободности поз!

Боюсь я причалить и выйти на сушу,

хотя вдалеке ожидает мосток…

Пока же мечтаю средь правды и чуши.

Наверное, утром взойду на песок…

Fucking shit

Забитые трассы, пустые карманы,

строители в робах, цементе, поту,

деды и мамаши, юнцы с перегаром

и надписи матом на ржавом борту,

помятые юбки, дырявые джинсы,

кондомы с белком и узлом на траве,

в очках у старух претолстенные линзы,

сироты, вдовцы и вдова на вдове,

звучащие в пьяных объятьях гитары,

с цветастыми бирками суки и псы,

подохшие крысы среди тротуаров,

с балконов упавшие слюни, трусы,

культи инвалидов, старушечьи вопли,

под дверью соседа иголка иль соль,

на тропах дерьмо и пристывшие сопли,

смешки, перебранки и слёзы, и боль,

горчичные пальцы курителей старых,

горчащие губы куривших девиц,

разбойные нравы подростков и малых,

бредовые речи, поступки тупиц,

и вниз со столба обнажившийся провод,

музеи бутылок на полках витрин,

нечищеный, мятый, хрущёвочный город,

трудяги бесправны, тоска меж рутин,

быт нищенства и безработное иго,

повесился автор, а после и чтец…

Бессменное чтиво провинции тихой.

Тут личный и общий, бессчётный пи*дец…

Окружённый

Вновь шаркают сверху уставшие ноги,

а сбоку, за стенкой, одна лишь нога.

Имеют они зуб, претензии к Богу,

к инстанциям, случаю, року, богам?

Под полом то тяжкие вздохи, то стоны,

позднее – удар, будто смерти топор,

а после – молчания, двери без звонов,

потом одинокий, двойной разговор.

За третьей же стенкой скрипенье кровати,

откуда доносятся крики и вой.

За пятым щитом отголоски проклятий,

порой раздаётся бутылочный бой.

За кухонным блоком тараны в обои,

над спальнею вмятина лобных молитв,

над крышей балкона следы от запоев,

над ванной подтёки – кровавый залив.

Хоть много я знаю про боли, уродов,

про бедные жизни, калек, стариков,

но всё же ропщу на еду и погоду,

хотя я свободен и цел, и здоров…

Кавказочка

Смолистый поток облучает впервые,

вонзаясь лучами сквозь рытвины сот,

легко проникая чрез очи и выю,

меня превращая в любовную плоть.

В жару и в прохладу он истинно льётся,

влечёт, освежает и учит с теплом.

Ах, как он волшебен! Ах, как он зовётся?

Откуда он прибыл со светом, добром?

Течёт и умело в узор облекает,

втекает, как вольный ручей под валун,

песчинки так смело, прозрачно вращает,

как точит скульптуру и идол средь лун.

Волна эта – мрачная дочка Кавказа.

Мне встретилась дивно и явно не зря.

Меня отыскала намётанным глазом.

Теперь же ваяет Аллаха, царя…

Лагерный быт

Ах, раньше мы были среди детворы,

свободы и жизненных красок!

Теперь окружают конвой и воры,