Безмолвие. Штиль. Растворенье в бездельи.
Слиянье с беззвучьем, сухой тишиной.
Проход в непролазные думы, как в дебри.
Вплывание в памятный берег волной.
Кроватный настил в темноте приглушённой
качается, будто бамбуковый плот.
Я, выпитым кофе, тоской опоённый,
гляжу в полузвёздный, большой небосвод.
Какие-то запахи лезут и манят,
а я колыхаюсь без вёсел во тьме.
Раздумья ласкают, тревожат иль ранят.
А кто-то лежит тоже схоже на дне…
По коже блуждают поветрия, ветры,
мои волоски поддевая в ночи.
Огромная темь посреди километров
лежит антрацитно средь гор и пучин.
Луна, попривыкнув к огням и пространству,
меня отыскала средь лодок, плотов,
и смотрит упорно с таким постоянством,
что стыдно лежать нагишом меж щитов.
Но вновь безразличье, покой посещают
и шорят от взглядов туземцев и звёзд.
Пусть духи, природа и тёмность прощают,
как сына Адама в свободности поз!
Боюсь я причалить и выйти на сушу,
хотя вдалеке ожидает мосток…
Пока же мечтаю средь правды и чуши.
Наверное, утром взойду на песок…
Fucking shit
Забитые трассы, пустые карманы,
строители в робах, цементе, поту,
деды и мамаши, юнцы с перегаром
и надписи матом на ржавом борту,
помятые юбки, дырявые джинсы,
кондомы с белком и узлом на траве,
в очках у старух претолстенные линзы,
сироты, вдовцы и вдова на вдове,
звучащие в пьяных объятьях гитары,
с цветастыми бирками суки и псы,
подохшие крысы среди тротуаров,
с балконов упавшие слюни, трусы,
культи инвалидов, старушечьи вопли,
под дверью соседа иголка иль соль,
на тропах дерьмо и пристывшие сопли,
смешки, перебранки и слёзы, и боль,
горчичные пальцы курителей старых,
горчащие губы куривших девиц,
разбойные нравы подростков и малых,
бредовые речи, поступки тупиц,
и вниз со столба обнажившийся провод,
музеи бутылок на полках витрин,
нечищеный, мятый, хрущёвочный город,
трудяги бесправны, тоска меж рутин,
быт нищенства и безработное иго,
повесился автор, а после и чтец…
Бессменное чтиво провинции тихой.
Тут личный и общий, бессчётный пи*дец…
Окружённый
Вновь шаркают сверху уставшие ноги,
а сбоку, за стенкой, одна лишь нога.
Имеют они зуб, претензии к Богу,
к инстанциям, случаю, року, богам?
Под полом то тяжкие вздохи, то стоны,
позднее – удар, будто смерти топор,
а после – молчания, двери без звонов,
потом одинокий, двойной разговор.
За третьей же стенкой скрипенье кровати,
откуда доносятся крики и вой.
За пятым щитом отголоски проклятий,
порой раздаётся бутылочный бой.
За кухонным блоком тараны в обои,
над спальнею вмятина лобных молитв,
над крышей балкона следы от запоев,
над ванной подтёки – кровавый залив.
Хоть много я знаю про боли, уродов,
про бедные жизни, калек, стариков,
но всё же ропщу на еду и погоду,
хотя я свободен и цел, и здоров…
Кавказочка
Смолистый поток облучает впервые,
вонзаясь лучами сквозь рытвины сот,
легко проникая чрез очи и выю,
меня превращая в любовную плоть.
В жару и в прохладу он истинно льётся,
влечёт, освежает и учит с теплом.
Ах, как он волшебен! Ах, как он зовётся?
Откуда он прибыл со светом, добром?
Течёт и умело в узор облекает,
втекает, как вольный ручей под валун,
песчинки так смело, прозрачно вращает,
как точит скульптуру и идол средь лун.
Волна эта – мрачная дочка Кавказа.
Мне встретилась дивно и явно не зря.
Меня отыскала намётанным глазом.
Теперь же ваяет Аллаха, царя…
Лагерный быт
Ах, раньше мы были среди детворы,
свободы и жизненных красок!
Теперь окружают конвой и воры,