Надевать девичье платье, стоять на стуле с бантом в волосах, декламировать стихи для Павла было естественным, сколько он себя помнил. С искренней радостью и блеском в глазах смотрел он со своего пьедестала, видел, как улыбаются родители и гости, хлопают в ладоши. А затем все вместе кружились в хороводе – это казалось счастьем. И только обида, что его не пускают в такой праздничной одежде во двор, огорчала необычайно ранимое детское сердечко. Родительский запрет был странен и непонятен. В этом крылась какая-то тайна. Пашу заставляли надевать брюки, которые тёрли ляжки и были не такие удобные, как воздушные гипюровые юбочки. Он капризничал, но под суровым взглядом отца беспрекословно подчинялся, ластился к матери, обнимал:

– Я как балерина, да, мама?…

Мама молча кивала, светилась счастьем, любовалась сыном, гладила по головке.

Паша смотрел ей в лицо снизу вверх:

– Значит, тоже могу на сцене танцевать?

– Конечно! – она поправляла бант на голове сына.

– Прямо в этом платье?

– Ну, нет, у мальчиков свой наряд! Вот такие же колготки, как тебе папа привёз из-за границы!..

Паша рос болезненным, часто простужался и оставался дома. А поскольку, кроме кукол, иных игрушек в квартире не было, он ими и забавлялся. Строил для них домики, менял наряды, лечил, кормил с металлической посуды из детского набора.

В подготовительной группе сада он неожиданно понял, что мальчики не разделяют его увлечения – возятся с машинами, бегают по игровой комнате с ракетами, стреляют из пластиковых автоматов. Эта шумливость, граничащая с агрессией, страшила Пашу, и он продолжал несуетливое общение с девочками: играл в семью, в доктора, в магазин. С наслаждением ощущал внимание к себе со стороны противоположного пола, был этому несказанно рад. Мог свободно рассказывать подружкам о своих новых импортных куклах, которые привозил отец, их ярких нарядах, отличительных чертах и возможностях. Видел в глазах собеседниц откровенную зависть.

Манипуляции с переодеванием Павла на праздники продолжались. Павел взрослел, но родители, видя, что машинки и солдатики сына не интересуют, продолжали дарить ему плюшевых зверушек и новые коллекции Барби.

Со временем, толкаемый любопытством, он стал тайком раздевать и внимательно рассматривать подаренных новых кукол, получая очередное разочарование от примитивных пластиковых округлостей, скрытых под их трусиками.

Во дворе Паша гулял нечасто. Сражения мальчишек на палках и драки за территорию интереса не вызывали, и он выходил, только когда видел у подъезда девочек. С удовольствием прыгал с ними через скакалку, чертил на асфальте классики, а, придя домой, снова разглядывал своих Барби, заглядывал им под юбочки, вспоминая прыгучие ножки уличных подружек.

Своим куклам он присваивал имена знакомых девочек и самую красивую назвал Настенькой по имени соседки, которая ему нравилась больше всех. Та была небольшого росточка с длинными жиденькими волосами, утончёнными чертами лица, хранившими в себе что-то трогательное, беспомощное и печальное. Говорила девочка слабеньким дрожащим голоском, точно готовилась заплакать. Вылитая Настенька из детского фильма «Морозко», который мальчику сразу запал в душу.

Паша у девочек пользовался авторитетом, и они с удовольствием принимали его в свои игры, даже приходили за ним домой.

Мать одобряла выбор сына, в оправдание твердила соседкам:

– Зато Павлуша не свяжется с дурной компанией!

Отец приходил с моря улыбчивый и загорелый, в бушлате с блестящими металлическими пуговицами. Шитая мерцающая кокарда, опалённый орнамент на козырьке фуражки, золотистые полоски на чёрных рукавах – точно шрамы от ожогов африканского солнца.

Раздевшись в прихожей, он оказывался в полосатой тельняшке, проходил в комнату, сажал сына на колени и, видя внимательный изучающий одежду взгляд, шутил:

– Это, Павлуша, наша судьба океанская: чёрная полоска – ныряем в пучину морскую, белая – к небесам взлетаем! – затем негромко грустно добавлял, с прищуром глядя на мать: – Да и в обычной жизни то же самое. Темная полоса неприятностей сменяется светлой радостью, а потом снова мрак…

Павлушу в тот вечер укладывали пораньше. Отчего он долго не мог заснуть, заранее затыкал простынёй уши, накрывался с головой одеялом, укутывался со всех сторон, чтобы звуки не проходили. Ожидал, когда за стенкой начнётся вакханалия с мужским рычанием, женскими вскриками, стонами, ударами в стенку. Белые и чёрные полосы сплетались, путались в сознании. Он мысленно нырял в мрачную отцовскую пучину, с нетерпением ожидая грядущего рассвета, незаметно засыпал.

Утром на немой вопросительный взгляд Паши мама нежно гладила его по головке, стыдливо улыбалась, ласково успокаивала:

– Не бойся, Павочка, ничего страшного. Это всего лишь выяснения отношений – за всё приходится расплачиваться, вырастешь – узнаешь.

«Выяснение отношений» навсегда запало в душу маленького мальчика как возмездие – расплата, справедливый гнев отца за их счастливую жизнь, за любовь с мамой.

Отец также не видел в играх Паши с девочками ничего зазорного. Когда сын расстраивался, что не может выйти в платье на улицу – показать его Насте, он басил командным голосом:

– Не мочи нос, юнга, ну что платье – это проходящее! Вот пойдёшь в школу, наденешь форму, и всё станет на свои места, все тебя будут уважать, – улыбался, ободряюще подмигивал, – форма – всему голова!

Со временем эта «школьная форма» начала представляться Паше как панацея от всех неприятностей. Ему казалось, что именно с неё начнётся какая-то новая жизнь, к которой его готовили с рождения. В форме он станет вровень с мальчишками во дворе, и те не смогут уже его прогнать или обидеть.

И это действительно оказалось так.

Рано утром первого сентября Паша надел привезённые отцом из-за границы яркие эластичные колготки, и не надо было возиться – как в детский сад прилаживть пояс с чулками. В новенькой синей школьной форме с эмблемой книги на рукаве и блестящими пуговицами он чувствовал себя совершенно другим. Даже подружка Настя, сидя рядом за партой, глядела на него с восторгом и смущённо вспыхивала, как только он ловил на себе её взгляд.

С рождения Павел был очень аккуратным и теперь старательно ухаживал за своей формой-защитницей. Каждый вечер отпаривал её и вешал в шкаф, начищал гуталином ботинки.

Учился он посредственно, но преподаватели Пашу любили за то, что не хулиганил, в драках не участвовал, окон не бил, девочек за косы не дёргал.

Но в пятом классе он неожиданно стал проявлять излишнюю активность, когда среди мальчишек пошло увлечение заглядывать девочкам под юбки. На перемене озорники собирались в коридоре и линейками подкидывали вверх платьица проходящих мимо одноклассниц. Те смущались, краснея, обзывались, возбуждая у охальников восторг.

Расхрабрившись, сорванцы заталкивали кого-то из приятелей в девичий туалет и запирали дверь. А затем, дождавшись, когда в коридоре появится учительница, отпускали. Частенько жертвы не очень-то и сопротивлялись, а вырвавшись в коридор, сразу окунались в укоризненные нравоучения подошедшего педагога.

Однажды, выскочив из женского туалета, Павел оказался перед учителем физкультуры.

Тот усмехнулся:

– Чего это ты там не видел, Шувалов? Вон у тебя под брюками такие же колготки, как на девочках!

Это вызвало среди мальчишек шквал задорного смеха. И на очередном уроке физкультуры во время переодевания в тренировочные костюмы они схватили Пашины импортные колготки и стали дразниться, тянули их, отбирая друг от друга. А когда надорвали в промежности – надели Паше на голову и так вытолкнули в спортивный зал, где уже построились для занятий девочки.

Испытанное унижение запомнилось мальчику на всю жизнь. Красный через капроновую сеточку школьный спортзал, смех одноклассниц и хохот педагога, показывающего на него пальцем, поразили, точно удар молнии. Соседка Настя, содрогаясь всем телом, смеялась вместе со всеми, сев на корточки, держалась руками за живот. Её нежные кроткие линии лица исказила гримаса презрения, рот кривился надменной усмешкой. А тонкий носик расползся, вывернув наружу отвратительные широкие ноздри.