Сопровождавший их казак захохотал в голос.

– Ты чего? – спросил его нестарый еще другой служилый, в бараньей шапке и в зипуне с полами, заляпанными болотной грязью. Он был высок, широкоплеч, строен и жилист, как десятник из обоза, только седины больше и борода в пояс. Старый казак, распрягая нетерпеливо перебиравшего копытами коня, бросил на траву седло.

– Соколики с переднего обоза! – указал плетью на посыльных казак-балагур. И снова прыснул, закинув голову: – Удальцы! Гардемарину Талину рог меж глаз удружили… На полвершка, не мене. Отцу Ювеналию муди опалили!

– Монаха-то за что? – Долгобородый удивленно приподнял брови под край шапки, взглянул на гостей пристальней.

Сысой, помявшись, опять начал оправдываться, потом вздохнул, мотнул головой и спросил:

– Ты, должно быть, полусотник и родственник нашего десятника?

Казак в зипуне кивнул, догадавшись, кем присланы юнцы:

– Как там брат? Жив-здоров?… Ну и слава богу!

Он внимательно выслушал все, что велено передать.

– Дневку так дневку! – сказал равнодушно. – Помогите разбить лагерь и ночуйте, где хотите. Староста харч даст. – Опустился на колено перед конем, подергивавшим шкурой и хлеставшим себя по бокам длинным хвостом, спутал копыта, распрямился, поддал ладонью по крупу, отпуская пастись.

К вечеру отлютовал овод, прижалась к земле мошка, обозные люди снимали с лиц сетки из конского волоса. Взлетали в небо искры костров, выписывая в воздухе свой короткий путь, деловито попискивали комары, позвякивали ботала на спутанных конях. Сысой с Васькой расположились у костра казаков. В их котле булькала уха, кипящий жир, словно пеплом, затягивало слоем нападавшего гнуса. Старый седобородый казак с серьгой в ухе, с кнутом за голяшкой, помешивая варево сучком, подцепил рыбину:

– Готова, пожалуй!

Возле костра расстелили подседельный потник, насыпали ржаных сухарей, сняли котел, чтобы остудить. Тот же крепкий седобородый старик обнажил голову, выпрямился, скомандовал:

– На молитву, шапки долой!

Почитав «Отче наш», крестясь и кланяясь на восток, черному лесу, казаки помолились, а с ними и тоболяки. Затем сели, привычно отмахиваясь от комаров, принялись за еду: дули на ложки, хрустели сухарями. Из редких сумерек вышел монах, с которым случился конфуз. Сысой с Васькой вскочили, снова стали кланяться, сгибаясь, как журавли на кормежке.

– К нашему столу, батюшка! – запросто пригласили казаки. – Вот спорим, комар постный или скоромный, ишь сколь в котел нападало.

– Бог простит! – басом пророкотал монах. Потрепал тоболяков за волосы на опущенных головах. – Осрамили, ушкуйники…

– Прости, батюшка, невзначай!

– Что уж! – добродушно рассмеялся монах. – Не вы, Бог наказал грешного!

Казаки сдержанно загоготали, Ювеналий присел возле костра, пригладил бороду:

– Ешьте, а то уха остынет, – кивнул тоболякам. – Проголодались небось?

Сысой с Васькой сели, смущенно потянулись к ложкам. Похолодало. Прояснилось и слегка вызвездило небо. К костру подошел другой монах, взглянул на сидящих приветливо. Сысой с Василием опять вскочили и начали кланяться.

– Экие вы вежливые, – пророкотал отец Ювеналий. – Так и голодными останетесь.

Сысой вдруг замер, изумленно глядя на подошедшего. «Где мог видеть его?» Шелковистая борода, чуть наклоненная вперед голова, глаза, сияющие цветными камушками. Ощупав гайтан на шее, притронулся к образку Сысоя Великого. Икнул от удивления, понял, на кого похож подошедший, а тот, будто догадавшись о смятении юнца, улыбнулся одними глазами, кивнул и ушел. Сверкнула зарница над лесом, порыв ветра качнул верхушки деревьев. По мгновению тишины Сысой почувствовал, что казаки тоже смутились.

– Кто это? – спросил срывавшимся голосом.

– Герман, инок из нашей миссии, – приглушенно ответил иеромонах Ювеналий. – Вместе с тобой, ушкуй, следуем на Кадьяк. Вот ужо я тебя там воспитывать стану, а то ишь… Преподобного в болотную лужу харей.

– Где они? – раздался из сумерек визгливый голос. На поляну выскочил гардемарин с перевязанной головой, в руке опять была обнаженная шпага. Седобородый казак с кряхтением поднялся, тряхнул кнутом, змеей вильнувшим в вытоптанной траве:

– Не балуй, барин, здесь не Московия!

– Полусотник! Ко мне! – крикнул гардемарин, затоптавшись на месте.

– Чего тебе? – проворчал казак, приподнимаясь на локте.

– Арестуй этих, – указал шпагой на тоболяков, – не то в Охотске сдам коменданту за бесчестье государева офицера!

– Нехорошо, право, Гаврила Терентьевич, – смущенно пророкотал иеромонах Ювеналий.

Гардемарин выругался, покричал еще о чем-то, угрожая казакам, и скрылся среди редких деревьев и кустарника.

– Напугал, сопляк! – проворчал полусотник Попов, поправив седло под головой. – Не успел Сибири повидать, жалобами начальству грозит. Да я с нынешним полковником и его предместником столь верст по тайге находил, сколь этот щенок молока не высосал.

– Среди «ахвицеров» других, поди, не бывает, – с важным видом изрек Сысой. – Не юродивые – так бесноватые!

– Ох, и займусь я тобой, удалец, – с усмешкой пробасил Ювеналий. – Я ведь тоже из офицеров.

Как призрак из сумерек, опять бесшумно появился инок Герман. Готовившиеся к ночлегу казаки почему-то обратились к нему, а не к Ювеналию:

– Благослови, батюшка?!

– Да какой же я батюшка? – ласково отказался тот. – Не имею чина! – И кивнул на Ювеналия, а тот не стал отнекиваться.

– Благословен Бог наш… – ласково перекрестил сидевших и лежавших у костра.

– Спокойной ночи, детушки, храни вас Бог! – приглушенно сказал густым голосом и поднялся, ожидая, что за ним последует инок. Но тот медлил, глядя на тоболяков, готовых опять вскочить на ноги.

– Возвращаетесь одни? – спросил тихо.

– Вдвоем! – поднялись они.

– За перевалом, должно быть, оползни после дождей. Будьте осторожны, не сидите под камнями!

– Не беспокойся! – снисходительно улыбнулся полусотник. – Я пятнадцать лет хожу в Охотск и обратно. И отец, и дед этой дорогой хаживали. Места, конечно, лешачьи, но если налегке – опасности нет. Разве дурной медведь бросится. Так это по всей Сибири…

Инок помолчал, вздохнув, и настойчивей повторил:

– По сторонам поглядывайте, от камней держитесь подальше!

Кто-то уже тихо посапывал, натянув шапку до самого носа, подставляя бок или спину огню. Полусотник, мостясь, опять приглушенно выругался, вспомнив зловредного гардемарина:

– Ничо, Сибирь-матушка спесь обломает. Старики, что на «Святом Петре» у командора Беринга служили, сказывали: сперва немцы да баре, чуть что не так – орали, бывало, казака или солдата – и кулаком в зубы. У них такой порядок: ты начальник – я дурак, я начальник – ты дурак! Немецкий порядок – хороший порядок, пока все сыты, одеты и в казарме тепло. А как одна забота – быть бы живу, глядь, и те обрусели, не то что этот…

Когда «Святой Петр» попал в бурю, какой прежде никто не видывал, командоровы люди стали помирать один за другим – кораблем править было некому. Куда делся немецкий порядок?! Команды отменили, выбрали атаманов, стали сходами думать, как выжить, и все пошло по нашей старине. Сказывают, немцы по-своему лопотать перестали, веру нашу приняли и в Сибири свой век дожили.

Полусотник, морщась и прикрывая бороду плечом, подкидал веток в костер. Огонь поднялся выше, пахнул дымом в лица.

– Чего еще отец сказывал? – спросил кто-то, зевая.

– Как покойных хоронили! – полушепотом ответил казак и с опаской оглянулся на темный лес. – Пока одного в яму опускали, другим песцы отгрызали уши, носы, губы, пальцы, десятками за покойником в могилу прыгали. Приходилось мертвых вместе с песцами закапывать, а земля-то из-за них шевелилась…

Во тьме кто-то резко перестал храпеть и зачмокал губами. Покряхтев, сел уснувший было обозный казак, покрутил сонной головой, достал трубку:

– Тьфу! Дурь! К ночи про покойников!

Ему никто не ответил. Люди у костра недолго молчали.