Подумав, тойон согласился, что придуманное косяками наказание справедливо. Приговоренных заперли в балагане, до полуночи их сторожил Прохор Егоров, слышал возбужденное лопотание. Когда его сменили, он вошел в кажим – приказную индейскую избу из жердей, где расположились на ночлег промышленные и кадьяки с алеутами. Откинул полог, за которым устроился шелиховский управляющий, чтобы доложить о караульной смене. При свете жировика увидел, как дочь тойона нырнула под одеяло, а Баранов, сидя, с кряхтением, сдирает с плеч броню. Встретившись взглядом с черными насмешливыми глазами девки, натянувшей меховое одеяло до самого носа, Прохор усмехнулся, сказал управляющему, что арестованные ведут себя неспокойно. Тот выслушал, кивнул, вздохнул, смущенно бормоча:

– Погрешаю вот, по нашей мужской слабости. Сама пришла, – кивнул на девку. – Наверное, тойон подучил.

Посреди жупана – главной комнаты в кажиме – вокруг тлевшего очага спали промышленные. Одеяло Петра Коломина ходило ходуном, он тоже погрешал. Прохор наспех перекрестился, лег и натянул шапку на уши: хоть и пережил зиму в артели, все еще удивлялся, что у старовояжных промышленных нет ни стыда, ни брезгливости.

Утром, после ритуальных плясок, кенайцы открыли охраняемый балаган, где ночевали приговоренные к наказанию. Краснорожий лежал, уткнувшись носом в лужу крови: ночью он откопал раковину и вспорол себе горло. Другой каюр, удивив сородичей, старавшихся даже собственную казнь превратить в геройство, растолкал охранников и побежал к морю. Берег в том месте был скалист и крут, но низок. Вода ушла с отливом, обнажив каменистое дно. Кенаец бросился вниз головой, но не убился. Превозмогая боль, он подполз к луже, сунул в нее голову и утопился, нахлебавшись воды. Его сородичи расценили такой способ самоубийства непостыдным. Двух других пороли по приговору. Один из них умер к вечеру. На другое утро кенайцы подняли на столбы еще три ящика со скорченными, приготовленными для нового рождения телами.

Заложницы, обольстив «косяцких тойонов», ходили по селению, задрав проколотые носы, шныряли мимо часовых в кажим. Кенайцы стали смелей и развязней, выходили из леса с оружием, и вскоре в селении собралось до полутора сотен мужчин. После пира и плясок Баранов забрал своих промышленных, данных селению в аманаты: Чеченева, Куликалова, Ахмылина.

– С тебя, батька, по чарке, – ворчали они. – По совести, так и по второй бы налил: мы взаперти чуть с тоски не померли.

Надо было плыть, аманатить другие селения, но Коломин и Зайков взмолились: скоро месяц, как начались промыслы, а у них ничего не добыто.

– Наказали преступников, нагнали страху, и ладно… Понадобится помощь – придем. А вам в помощь дадим своих молодых стрелков: Егорова и Котовщикова.

На том договорились. Отряд в кенайском селении поредел, тойон уже поглядывал на русских стрелков неприязненно, предложил Кабанову полмешка бисера за пушку, обиженный отказом, стал жаловаться «Бырыме-тойону».

– Ты богатый колош, – похвалил бисер Баранов. – Но оружием только бостонцы и англичане торгуют, нам Бог и царь не велят!

Тойон ухмыльнулся и сказал, будто слышал от родственников, что Бог и царь не сердились, когда косяки, нарядившись кадьяками, захватили сильный корабль, а он, тойон, знает, где стоит богатый и слабый корабль.

Баранов хмуро помолчал, оглядываясь на караульных, и неохотно ответил, что прежний тойон говорил о давнем, когда корабль чужих белых людей угрожал царю. Затем спросил, откуда в жиле так много бисера. Тойон, поводив носом с торчащими из него костяшками, невнятно ответил: плавают тут всякие суда, дарят и меняют!

Снова Прохор стоял в карауле, теперь уже в чужой партии. Раздался условный свист, он ответил. Зевая, из кажима вышел Васька Котовщиков с охотской самокованной фузеей на плече. Посмеиваясь, зашептал:

– Я у Петьки девку отбил. Она под моим одеялом. Иди, вдруг не поймет, что другой. А поймет – что с того? – приглушенно рассмеялся.

– Страшная ведь?! – проскулил Прохор, понимая, что устоять перед соблазном не сможет.

– В темноте не видать! – сонно хохотнул Васька. – Рыбиной пахнет. В бане бы помыть – и ничо, не хуже твоей рыжей бесовки.

Утром русичи, алеуты и кадьяки покинули кенайское селение, сели в лодки и двинулись к северу залива. К вечеру при хорошей погоде они высадились на небольшом острове, заросшем лесом. Место для лагеря выбирали в сумерках: поставили палатки, напекли мяса и рыбы. По жребию первым в караул пошел Котовщиков. Ему повезло: он мог спать с полуночи до утра. Прохору же выпадала самая трудная смена, разрывавшая ночь надвое. Перед отбоем Баранов, клацая кольчужкой, обошел палатки.

– Почему без чарки ложимся? – ворчали его дружки.

– Легкий был день, – отвечал управляющий. – Нечего добро переводить попусту.

– Что с того, что легкий, – не то в шутку, не то всерьез возмущались старовояжные. – Мучились, сивучину водой запивая: ее туда, она обратно… С чаркой легче.

Прохор задремал, вспоминая прошлую ночь с кенайкой. Она не отличила его от Васьки или делала вид, что не поняла подмены. Утром Прошка брезгливо отмывался морской и пресной водой, мысленно зарекался впредь сторониться греха, но к вечеру стали донимать навязчивые воспоминания прошлой ночи. Бывшая аманатка увязалась за Васькой и теперь, должно быть, легла под байдарой, чтобы пробраться к нему среди ночи. Если старовояжные узнают, что Кот стоял на часах с девкой – побьют, хоть и безлюдье на острове.

Прохор уже засыпал в палатке среди храпевших товарищей и вдруг вскинул голову с гулко бьющейся в висках кровью: почудился или приснился Васькин крик. Он настороженно прислушался, перекрестился, снова завернулся в одеяло. Сквозь дыры в парусине тьму прошивали иглы лунного света. Рядом беззаботно спали старовояжные стрелки Ворошилов, Острогин, Труднов. Прохор опять закрыл глаза, но палатка дернулась, будто кто запнулся о полог, а в следующий миг он с удивлением уставился на древко копья с костяным наконечником, ткнувшееся рядом с его лицом. «Не снится ли?» – подумал, но выхватил из-под головы ворошиловский пистоль и выстрелил по направлению копья.

Василий Труднов, храпевший у края, будто ждал сигнала – тут же выкатился под полог, выстрелил, засрамословил, словно наступил на змею. Палатка упала. Прохор выполз из-под парусины, по нему скользом прошелся сапог из сивучьих горл. Он сам кого-то пнул, выволок фузею с мушкетоном и подсумок с патронами. Федька Острогин, тощий и длинный, как змей, в одних суконных штанах вертелся чертом, размахивая саблей, визжал и матерился. Возле тлевшего костра управляющий Баранов в белой голландской рубахе выкатывал пушку и кричал зычным голосом:

– Ко мне, ребятушки, в кучу!

Прохора едва не сбили с ног бегущие артельные алеуты и работные кадьяки. Из кустов раздался нестройный залп. Толпа бегущих рассыпалась. Баранов, расталкивая их пинками, наконец-то запалил фитиль, пушка ахнула. Где-то рядом завопили раненые, запела отрикошетившая картечь. Из темноты с мушкетом наперевес выскочило чудище с оскаленной пастью, обвешанное деревянными латами, на голове бочонком торчал долбленый чурбан шлема. Прошка от страха подпрыгнул, ткнул ему стволом в глаз. Чудище споткнулось, личина слетела, открыв индейское лицо с приплюснутым носом. Следом за личиной с плеч упала голова, разевая кровавый рот. Из-за рухнувшего тела выскочил Федька Острогин с саблей.

– Пугают малолеток по ночам! – крикнул весело и зло.

– Ребятушки! – горланил Баранов, торопливо заряжая пушку. Прохор подскочил к нему, бросив волочившуюся сумку и мушкетон. Поднял фузею, хотел выстрелить на вспышку.

– Фитиль запали! – крикнул Баранов, указывая под ноги. – Затоптали!

Прохор бросил ружье, подхватил уголек из костра, раздул.

– Пали! – крикнул управляющий.

Двухфунтовая пушка грохнула и отскочила в сторону. Расталкивая все еще мечущихся алеутов, к ней пробился Труднов, за ним другие промышленные. Кто забивал пулю в ствол, кто натягивал бродни. На берегу, у байдар, часто стреляли. Баранов под деревом как-то странно дергался, размахивая руками. Наконец изловчился, рванул, затрещала боярская рубаха, пригвожденная копьем к стволу.